Далекие журавли - Доминик Иосифович Гольман

в густой мгле слабо блеснули две фары; издалека, точно ощупью, приближался трактор. За ним тянулся длинный хвост культиваторов. Тракторист подвез их к самой бреши. Мужчины сразу же бросились их отцеплять и подталкивать к месту прорыва. Стоя по колено в воде, они изо всех сил удерживали культиваторы в водовороте, ставили один к одному в плотный ряд, наспех укрепляя их сверху между собой. Поток с ревом обрушивался на неожиданную преграду, упругие струи пробивались между спицами, через щели, находя, где только возможно, лазейки. Культиваторы трещали под напором воды, железо скрежетало, лязгало. Словно рыбаки в бушующем море, стояли мужчины в воде, подпирая плечами шатающуюся железную изгородь. Мунтшау выпрямился и, загораживая лицо рукой, что-то крикнул Савве. Тот вскочил в кабину трактора, завел мотор. Как разъяренное чудовище, цепко вгрызаясь в землю, трактор медленно пополз вверх по крутому склону. Вода шипела, подбираясь к перегретому мотору, казалось, вот-вот он заглохнет — и тогда трактор безнадежно застрянет в взбаламученной воде. Но вот он поднатужился, затрясся весь от напряжения, готовый захлебнуться в собственном реве, и уткнулся стальным лбом в шаткую, еле удерживаемую преграду. Взревев еще раз, трактор сразу умолк и застыл. Мужчины облегченно вздохнули. Этой железной глыбе разъяренная стихия нипочем. Культиваторы встали теперь надежным бастионом.

Вовремя подоспел и Аблязимов со своими помощниками. Хворост и солому свалили впритык к культиваторам и начали лихорадочно засыпать глиной. Вскоре на месте недавней бреши выросла новая насыпь. Напор воды тотчас ослаб, стих.

Мунтшау только теперь заметил Веронику, единственную женщину здесь, на дамбе. Она работала наравне с мужчинами без передышки. Платок ее давно уже соскользнул к затылку. Волосы растрепались, мокрые пряди упали на пылающие щеки. Казалось, она ничего не замечала вокруг и не чувствовала усталости. А силы Мунтшау были уже на пределе. Время от времени он отходил в сторонку, устало опирался на лопату и ловил ртом воздух. Меньше всего хотел он сейчас, чтобы кто-нибудь заметил его состояние. Блуждающим взглядом скользнул по девушке, глухо сказал:

— Оставь, Вероника. Не надсаживайся… Теперь уж как-нибудь сами управимся.

Поток терял упругую силу, нехотя усмирялся. В канале заметно поднялся уровень воды. Стало ясно, что на этом месте опасность миновала. Мунтшау жестом подозвал Ли:

— Бери, Николай, несколько человек и внимательно осмотри дамбу. Может, еще где прорыв угрожает.

Тут же небольшая группа отделилась от толпы. Закинув лопаты на плечи, с факелами в руках горстка людей растворилась во мраке дождливой ночи.

3

Еще одну ночь — о боже, сколько их уже было! — приходится Герде одной томиться в постели. Ее счастье, что не страдает бессонницей. Храпит себе всю ночь напролет, словно после тяжких трудов, даже не шелохнется.

Муж довольно часто не ночует дома. Если дела заканчивает поздно, да к тому же еще и нездоровится, то он обычно коротает ночь на продавленном диване в своем рабочем кабинете. Правда, ее это почти не волнует, ибо ночуй он даже и дома, все равно толку от этого почти никакого. Герда и забыла, считай, какая она бывает-то, бабья радость…

Герда перевернулась на спину, отшвырнула одеяло и закинула полные, горячие руки под голову на пышной подушке.

В доме сущий тарарам. Одежда, в которой она ходит день-деньской, развешана и разбросана где попало: на спинке никелированной кровати, на стульях и даже на полу по углам. У кровати стоят старые калоши с налипшими комками грязи, рядом валяются давно не стиранные чулки. Пол так густо заляпан глиной и разукрашен следами обуви, что мудрено определить его первоначальный цвет. Стол, подоконник, плита, подставка заставлены немытой посудой. Электрический сторож, к которому теперь прибегают в универмагах и кассах, тут был бы явно неуместен. Вор наверняка сломал бы себе шею или поднял бы невообразимый грохот, пробираясь к нужной вещи.

Тоскливое однообразие буден унижало и подавляло Герду. Она с грустью думала, что снова лежит одна, что придется снова одной подниматься с постели, застегивать на себе бесчисленные крючки и пуговицы (слава богу, половина их оторвалась, а пришивать не хочется, да и к чему?), облачаться в затрапезный халат (перед кем же в платье красоваться?), потом умываться, расчесываться, готовить еду, вытирать пыль, топить печь, скоблить, подметать пол — господи, как все это опротивело, опостылело! Сотни, тысячи, десятки тысяч раз делала она все это за свою жизнь. Что тут удивительного, если ни к чему уже не лежит душа?..

Нет, жизнь ее не удалась. Можно сказать, и не жила она вовсе. В этом Герда была абсолютна убеждена. Что это за жизнь женщины без здорового, крепкого мужика, понимающего толк в любви? Ни-че-го! Одно несчастье. Такая женщина — служанка. Не более.

Когда Роберт посватался к ней — это случилось незадолго перед войной, — ей чудилось, что она заарканила самую большую удачу. Молодой агроном был совсем недурен собой. Она в то время уже гуляла, или, как теперь говорят, дружила с трактористом Вильгельмом, доморощенным остряком и балагуром. Правда, это было не единственным его достоинством. Вильгельм отличался прилежностью в работе и зарабатывал вполне подходяще. Но одно дело — беспечная гулянка, поцелуи, и совсем другое — весь век промаяться с чумазым трактористом. Небось руки до костей протрешь, день-деньской обстирывая его. К тому же, выйдя за такого, всю жизнь в колхозе проторчишь, а у нее, у Герды, уже тогда были совершенно иные намерения. Словом, она быстро одумалась, переседлала, как говорится, лошадку удачи и отдала свою благосклонность агроному.

Скука и разочарование подкрались сразу же после медового месяца. Роберт работал тогда в МТС, и то, что она ушла из колхоза, было небольшим утешением. Долгие дни, слоняясь из угла в угол, проводила она одна в четырех стенах. Работа ее не привлекала. Ела и спала она теперь сколько душе было угодно и вскоре раздобрела, округлилась. Роберт между тем целыми днями пропадал в поле, поднимался спозаранок и возвращался поздно, голодный и усталый. Едва дойдя до кровати, валился как подкошенный. Герда, прислушиваясь к его надсадному дыханию, наливалась обидой и раздражением. Все чаще вспоминался ей простодушный увалень Вилли. Может, зря оттолкнула его… Забывалась Герда лишь к утру, когда муж, проснувшись, уходил из дому опять на весь день. Вялая, разбитая, с гнетущей тяжестью во всем теле, она поднималась только к обеду. И опять не находила себе места и, бывало, не однажды обливала подушку злыми слезами.

Потом обрушилась война и разлучила их, Роберта и Герду, как миллионы других семей. Роберт стал шахтером; она, в другом городе, — уборщицей в одном из учреждений строительного треста.

Герда, пышная молодка, любила поесть. Но ни вязать,