Небесные ключи - Дара Богинска

сломанную клетку ребер вместо чердака. Уцелела одна стена. Чонса увидела, что окна были заколочены. Изнутри тоже пахло готовкой, словно в котле подгорел гуляш. Порожек заскрипел под её шагом и башмак прошел сквозь ступени, что рассыпались в тлен. Чудом удержалась, схватилась шестипалой ладонью за балку, качнулась вперед сильнее, увидев запекшуюся руку, торчащую из-под завала. Она была красная и чёрная, но больше чёрная, и почти наверняка хрустела бы, реши малефика её коснуться.

Чонса дернулась, услышав отголосок смеха, неприятного, лающего, режущего уши — её смеха, когда Джолант как-то глупо пошутил, здесь они пили грог и говорили до утра.

Не может быть. Недопустимо.

Она прошла по следам, застывшим будто в глине. Когда в последний раз шел дождь? И дождь ли это был, или потоки крови? Красная глина. Красная кровь. Запах фиалок и горелой плоти, нет, тления — сладкий и с горечью в глотке, ну прям тёмный каштановый мед. Или еловый грог? Следы вели её домой. Хорошее каменное здание, огороженная территория, забор, поросший виноградом так, что лоза перекинулась на крышу и оплетала печную трубу. Чуть дальше — поле, где она играла с лопоухим пастушьим щенком, и чучела, в которые стрелял Джолант. Зверобой, чёрная морковь, мелисса и подорожник, что высадила Чонса своими руками, оказались наполовину затоптаны, на другую — покрыты багровыми пятнами, похожими на ржавчину. Малефика знала, что увидит, зайдя в своё убежище, но все-таки зашла.

Щенки быстро растут. В долговязом и неловком псе-подростке Чонса едва могла узнать своего Миндаля, но эти уши! Но этот оскал… Он давно умер. Шерсть потускнела, живот ввалился, потроха распались на орду личинок и уже уставших сыто жужжать мух, глаза вытекли и ссохлись коркой. Чонса отметила только его ощеренные зубы, метнулась взглядом к фигурке, прятавшей лицо в загривке зверя. Лилибет любила всех зверей, и обещала присмотреть за псом малефики. Черные волосы, задранный до самого пояса подол, голые ноги, странно скрученная фигура — тёмным треугольником лона вверх, лицом вниз. Пёс умер, защищая хозяйку? Хозяйка умерла, оплакивая пса? У Миндаля — пробита голова, у Лилибет — перерезано горло.

Самсон нашелся на втором этаже. Он страшно распух, если бы не украшения в его лохматых косах и очки, разбитые на толстой переносице, девушка бы его не признала. В грудь местного хозяина было вбито надломленное копье. На древко привязано послание, чернила размыла кровь, но девушка смогла прочесть первые слова:

«Указом Святейшего Отца…»

И ни следа химер. Всё это сделали люди. Зачем? Уже неважно. Ничего неважно. Всё было кончено — для Самсона и певчей птички Лилибет, для Миндаля и той бабки, что подарила ей накидку из овчины, и для тех отощавших овец, и для ночных фиалок, и для Чонсы — тоже.

Она не смогла прочесть, что было дальше в послании от Тито, потому что ослепла от горя и ярости, удивительно спокойной, но сильной, как прилив. Это было неотвратимо, неизбежно, так повелела судьба. Каждое из событий прошедшего полугода клало на весы её терпения маленький камень, и теперь за ними уже не было видно чаш. То не камни были — отрубленные головы, воющие на пиках часовен волы, оскаленные морды щенков, те, что поменьше — мертвые глаза, в которые заглянула Чонса, прозрачные и розовые, зеленые с тёмной крапинкой возле зрачка, звериные и янтарные, и опустевшие старческие веки, и такие чёрные, что чернее только сама тьма за краем всех миров, глаза зверей, людей, химер и тех, кто между. Не камни это были, но кости.

Чонса подняла голову. Она ослепла, но видела живой огонь на небе. Пора было признать: дверь в иной мир манила её, как манит детей подвал, чердак, покинутое здание, кладбище ночью.

Это был священный огонь. Живой огонь, облаченный в когти и клыки.

Не химеры сделали всё это, а люди. Тито. Весь Бринмор, ведь здесь прошел не один человек. Они бросают нас в огонь и чинят самосуд.

Не демоны, а небесные жители, создания иного плана. Кто-то одинокий сделал их. А может быть, и нас.

Кровь богов. Какая она на вкус, раз Данте алкал её, даже сойдя с ума?

Представь, какая мощь, Чонса. Ты можешь отправить их в небо, чтобы оно закрылось. А можешь заставить утопиться. Но зачем? Чем они виноваты?

Погладить пса. Поправить платье Лилибет, укрыв срам разодранным, кровавым подолом. Выйти к заросшему лозой забору. Уткнуться взглядом в ржавчину на подорожнике.

Когда она копалась в огороде тысячи лет назад, случилось залюбоваться мелкими зелеными ростками. В аптекарском саду при малефикоруме запрещено выращивать что-то «для красоты», все должно приносить пользу, даже цветы должны были нести службу. А тут — вьюнок. Маленький, с нежными белыми бутонами, распустившимися не по сезону рано. Ей было десять или около того, в Дормсмуте гостил Тито, он наблюдал за ней и подошел, и приказал вырвать цветок.

— Зачем? — непокорно спросила маленькая Чонса, — он ведь такой красивый и никому не причинит вреда!

— Стоит дать ему волю, — ответил Тито, — как он пустит корни. Они такие длинные и глубокие, что погубят другие капризные цветы.

— Но ведь вьюнок полезен! Я читала. Из него можно готовить отвары от кашля…

Тито не стал слушать. Он вырвал зелёный побег, длинный корешок легко вынулся из сырой земли. Священник отбросил в ведро сорняк и вытер руки о тунику.

— Когда вред превосходит выгоду, заразу лучше вырвать с корнем, — сказал он.

Вырвать заразу с корнем. Выжечь её священным огнем небес, ключи от которых даст ей Гвидо и серебряная кровь богов.

— Пошли, — спрыгнула девушка с крыльца и стерла запах падали о желтеющие соком побеги молочая. Её движения были быстрыми, резкими, на бледных губах дрожала улыбка, и она прятала мокрые глаза. — Пошли, Гвидо! Здесь уже не у кого гостить. Кроме того, так мерзко пахнет! Тебе этот запах тоже показался похожим на баранье жаркое?

Гвидо растерянно кивнул и его снова вырвало. Чонса со смехом обняла несчастного за плечи. Дозорные остались по ранее данному приказу хоронить трупы, а медик и малефика нашли коней и тронулись в пещеры под Йорфом, где всё началось.

Чонса в предвкушении кусала губы до тех пор, пока слюна не стала