Чёрная сабля - Яцек Комуда

– Кто отвезёт пана Бялоскурского в Перемышль? – Колтун обвёл взглядом лица товарищей. Те потупились. Хохол весь сжался и попятился. Ивашко смотрел в землю, а Янко-музыкант покрылся испариной от страха.

Белоскурский фыркнул – коротко и зло. Он закашлялся, задыхаясь, и снова сплюнул кровью.

– Вижу, желающих нет, Колтун, – прохрипел шляхтич. – Что ж, развяжите меня, и покончим с этим...

Вновь повисла тишина.

– Отпустите меня, мужики, а не то хуже будет! – рявкнул он. – Колтун, ты, хам паршивый! С тебя, гада, шкуру спущу! По-московски знаешь, как делают? Кипятком обдают, потом ледяной водой, и так, пока вся кожа не слезет!

Наступила тишина. Крестьяне и горожане попятились, потупив взгляды. Толпа поредела.

– Никто не вызовется?! – взревел Колтун. – Что же вы, умники этакие? Чума на вас! Он же разбойник, вор и душегуб! Отпустите его, так он на купцов нападать пойдёт, деревни жечь, крестьян на виселицах вешать да на кострах сжигать! Руки-ноги им пилить будет! Простите его, колдуна этакого? Да он же вернётся сюда и всех вас вырежет!

Никто не хотел рисковать своей головой.

– Вам не кармазин с индиго носить, не бархат голубой, а дерьмо на кафтанах! – взвыл Колтун. – Да на вас Дыдыньского надо натравить!

– Я поеду!

Из толпы вышел молодой шляхтич. Совсем ещё юнец безбородый, лет шестнадцати-семнадцати, не больше. Одет он был в дешёвый жупан из выцветшего сукна красноватого цвета, подпоясанный чёрным потёртым поясом, на котором висели тощий кошель да сабля-баторовка, помнившая, наверное, ещё короля Стефана. Оружие имело длинную крестовину, широкий миндалевидный наконечник и рукоять, обмотанную потрёпанной лентой. Сабля, однако, была чистой и блестящей, в отличие от остального наряда. Казалось, это единственное ценное имущество молодого бедного шляхтича, чьи родители прозябали где-нибудь под Саноком, Сандомиром или Львовом на клочке земли или в какой-нибудь захудалой деревушке, где на пятерых шляхтичей приходился один полунищий крестьянин. У юноши было милое румяное лицо, ещё не тронутое шрамами, пьянством и разгулом. Будь у него косы, его можно было бы принять за миловидную девушку.

– Достойные жители Лютовиск, – проговорил он с важностью, – я Януш Гинтовт, герба Лелива. Я доставлю пана Бялоскурского в Перемышль.

– Молод ты ещё, пан, – проговорил Мошко. – Не справишься...

– Эх, что мне! Не могу смотреть, как несправедливость творится. Раз никого в этом селе нет, кто бы не боялся изгнанника, то я пойду! Когда я из дома выезжал, дедушка сказал мне, чтобы я обидчиков и злодеев карал, как истинный шляхтич и рыцарь, потому что я из знатного рода происхожу.

– Благородство в тебе вижу, пан, но ты один. А если Бялоскурский сбежит?

– Куда он денется!

– Кто ещё отважный, кто вызывается?!

Мошко обвёл взглядом собравшихся на рынке. Никто не вышел вперёд, никто даже не шелохнулся.

– Не нужно. – Гинтовт подтянул сползающий пояс. – Не нужно, уважаемый. Вы, честные люди, и так сделали всё, что могли, в меру своих скромных возможностей.

– Я-я-я-я-я-а в-в-в-вызыва-а-а-аюсь, – простонал какой-то голос. Из толпы вышел босой старик с наклонённой набок головой. Его руки тряслись, так же как и борода. Он с трудом выговаривал слова, а вокруг него витал стойкий запах горилки.

– Ты? – Колтун, оба еврея и остальные крестьяне уставились на него во все глаза. – Ты, Григорий, хочешь ехать?

В толпе раздались смешки. Григория чаще звали Горилкою по вполне понятной причине: трезвым его видели редко. Он жил в Лютовисках с незапамятных времён. И сколько его помнили, он всегда пил горилку, спал в грязи и навозе то на одном рынке, то на другом. Никто не знал, откуда он брал гроши на всё новые порции водки, которые он опрокидывал в себя под заборами или в сенях у евреев-шинкарников.

– Я ждал и ж-ж-ж-ждал. Я-я-я-я... Видел. Никто не в-в-в-выступил... Д-д-д-думал, ты, Колтун, пойдёшь... Н-н-н-но не хоч-ч-ч-чешь... Ну так я... Мне н-н-н-ничего не с-с-с-сделает Бя-я-я-ялоскурский.

– Не стыдно вам, мужики? – насмешливо спросил Мошко из Тычина. – У вас что, яиц нет?! К водке вы первые, а как разбойника конвоировать, так старый пьяница больше вашего смелости имеет!

Ивашко сочно сплюнул на землю и растер слюну ногой.

– Иду! Чтоб тебя холера забрала, жид!

Янкель вытер пот со лба. Ивашко посмотрел на Янека.

– А ты чего, музыкант, остаёшься? Мать твою шляхтич поимел, так что дух у тебя должен быть панский!

– Ты музыканта оставь! – взвизгнул Янкель, испугавшись, что лишится лучшего музыканта в Лютовисках. – Ой-вей! Талант это! Самородок! Жаль, если пропадёт на дороге! Вас, хамов, не жалко, вы и есть черти, а музыканта оставьте в покое!

– А ты? – Ивашко посмотрел на Колтуна.

– Иду, иду. Иначе награды и на святого Мартина не увижу.

– Если уж отправляться, так поспешим, – сказал пан Гинтовт. – Скоро стемнеет. Дед мой говаривал: что отложишь на вечер, то до утра убежит.

Гинтовт был прав. Солнце уже клонилось к закату, опускаясь к вершинам Отрыта, поросшим вековыми лесами. Тени стали длиннее.

– Эй, Хохол, седлай коней! – крикнул Янкель. – И сухарей сюда, вяленого мяса, да горилки не забудьте!

Гинтовт подошёл к Бялоскурскому и проверил путы на его руках. Затем положил ладонь на рукоять сабли.

– Пан Гинтовт, – отозвался Бялоскурский, – на кой чёрт ты хочешь быть героем этой деревушки? Завтра эти хамы и забудут, кто ты такой... А послезавтра, когда раненый будешь искать помощи, кошелёк отрежут и оглоблями забьют!

– Трудно вашей милости понять, но кто-то должен защищать справедливость...

Бялоскурский внимательно оглядел тощий жупан молодого шляхтича, его старую саблю, доставшуюся, вероятно, от прадедов, стоптанные сапоги, из которых вот-вот должна была полезть солома.

– Смелый ты, голодранец. Оставь меня, и жить будешь!

– Я уехал из дома, чтобы службу себе найти, – загадочно улыбнулся Гинтовт, – пообещал родителям слабых защищать. Вот, только в первую деревню заехал, а обидчика уже встретил. То-то обрадуются дедушка с родителями. А ты прости меня, пан, по-христиански. Я против тебя зла не держу, просто долг выполняю. Простишь?

Бялоскурский захрипел, харкая кровью.

– Заплачу. Хорошо заплачу!

– Не поможет.

– В аду гореть будешь! Затащу тебя на самое дно, туда, где восьмой круг дьявольский!

Гинтовт побледнел. Сглотнул, перекрестился и, отвернувшись, пошёл к лошадям. А Бялоскурский вдруг подумал, что будто бы где-то видел этого молодца.