Победитель ужасных джиннов ТОМ 1001 - Альберт Беренцев

И я закричал от ужаса, и слезы обожгли мои щеки.

А фигура заговорила — и я узнал этот язык. Всего несколько слов, сказанных громовым голосом, не на языке джахари, но и не на том языке, на котором читал молитвы шейх. Язык, на котором говорил белый гигант, был языком моих ночных кошмаров — тем самым языком, на котором шаэли из секты «Алиф», убившие мою семью, призывали Ангела — золотую деву.

Я не понял речи гиганта, но она оставила меня опустошенным — будто вырвала у меня сердце.

И меня вышвырнуло прочь из бесконечности, на черные камни, и холодный ветер смахнул слезы с моих щек.

— Встань, Ила, — мягко проговорил шейх.

Я понял, что лежу на камне, лицом вниз. И я поднялся.

— Твои кошмары ушли навсегда, Ила, — сказал мне шейх, — Я забрал их.

— Шейх…

— Ты же помнишь, что задавать вопросы нельзя, Ила?

— Да. Да. Помню.

Глава 17: Про зло в Раю

Я и шейх вернулись к Садату еще до рассвета. Судя по положению звезд в небесах — отсутствовали мы совсем недолго, хотя мне тогда казалось, что мы провели возле непонятных черных камней с шейхом многие десятилетия, целую вечность…

Я будто возвратился от этих камней, став лет на пятнадцать старше. В Долине Крови с ощущением времени творилось что-то неладное, как и со всем остальным.

Шейх распорядился немедленно собираться в путь, мы ехали еще четверть ночи и только потом встали на ночлег — уже в другом месте, судя по всему, за пределами проклятой Долины, хотя местность здесь была такая же — все та же каменная пустыня странного цвета и циклопические камни чудных очертаний.

Спал я в ту ночь совсем без снов, будто не спал, а потерял сознание от удара по голове. Утром я даже не проснулся с рассветом, как делал всю жизнь, Садату пришлось кричать на меня и трясти, чтобы я пришел в себя.

Совершив молитву и позавтракав, мы продолжили наше путешествие, вновь свернув в сторону гор.

У их подножия еще до полудня мы и обнаружили оазис.

Оазисы часто бывают именно возле гор, даже среди таких безжизненных каменных пустынь, как эта. Ветер тысячелетиями наметает к горам кусочки мертвой плоти из пустыни — части растений, мертвых животных, а еще пыль и песок — так возле гор образуется почва. Ветер несет и семена акаций или пальм, а довершает дело вода, которая скапливается возле гор, потому что здесь ей некуда стечь. Потом в такие места приходят дикие верблюды, а потом и люди… Вот так вырастает оазис.

Однако тот оазис, в который мы приехали, был чудным, такого я еще не видел. Люди здесь жили не в домах, а прямо в горе, где были многочисленные пещеры, соединенные каменными лестницами, выдолбленными в теле горы. Издали оазис напоминал огромный термитник, вроде тех, что встречаются в пустыне на юге Джахарии, там, где я родился.

У подножия этого термитника были разбиты сады, жаркий ветер качал пальмы, оливковые деревья и банановую траву. Была весна, и оазис утопал в цветах и ароматах, вокруг садов раскинулись густые заросли тамариска. Здесь было даже озерцо, причем питаемое не редкими дождями, а стекавшим с гор ручьем. Мне этот оазис напомнил Рай, как его описывает святая Преждесотворенная — настолько приятно было увидеть всю эту зелень, цветы и воду после безжизненной Долины Крови.

— Аль-Мутавахиш, — произнес шейх, указав на оазис, а потом улыбнулся, — Ближайшее селение к нашей тайной обители. Наш путь уже близок к завершению, мои мюриды.

Мы с Садатом переглянулись. Ну наконец-то!

Жители Аль-Мутавахиша уже заметили нас, они спускались с горы и выходили из садов, чтобы поприветствовать шейха и получить его благословение, однако несмотря на приезд их возлюбленного правителя — вид у местных обитателей был как будто грустный или даже испуганный.

Первым делом старейшина вручил шейху посох из белого дерева, на котором были вырезаны непонятные письмена и знаки.

— Мы хранили знак твоей власти, как хранили его наши отцы и деды, шейх, — поклонился старейшина.

— Да благословит Отец Света вашу верность, друзья, — растрогался шейх, принимая посох, а затем объяснил нам — своим мюридам, — Я всегда оставляю этот посох в Аль-Мутавахише, когда отправляюсь в дальние и тайные путешествия. В таких путешествиях я вынужден скрывать, кто я, поэтому пока меня нет — мой посох хранят эти добрые люди. Здесь я обычно забираю его и в мою тайную горную обитель, в мой Дом Власти, возвращаюсь уже с посохом, знаком моей силы и мудрости, дарованных мне Отцом Света.

Получив посох, шейх дозволил селянам поцеловать свою руку, он слез с коня и протягивал её каждому, кого видел — мужчинам, женщинам, детям…

Жители оазиса целовали руку с почтением, но вид у них оставался всё такой же печальный и испуганный. Шейх нахмурился, но ничего не сказал.

В чем дело мы узнали только в доме старейшины, а точнее, не в доме, а в одной из пещер — самой большой и просторной в оазисе. Внутри эта пещера мало отличалась от обычного джахарийского жилища, разве что окон и двери здесь не было, вход в пещеру был просто завешан тяжелой белой тканью, чтобы защищать жилье старейшины от пыли из каменной пустыни.

Старейшина, очень высокий и очень тощий человек, угощал нас кофе, и после обычных вежливых приветствий, которые у джахари занимают довольно много времени, произнес:

— Вы, конечно, заметили, шейх…

— Да, — тут же кивнул шейх, избавив старейшину от необходимости сообщать остальное, — Твои люди чем-то напуганы. И верблюдов нет. И собаки куда-то пропали.

— Собаки все сбежали в пустыню, — тревожно сообщил старейшина, — И верблюды тоже. А тех, что остались — мы вынуждены были запереть в дальних пещерах. Здесь не слышно, но они кричат дни и ночи напролет. А еще отказываются есть. И кошки тоже ушли…

Старейшина отхлебнул кофе и пристально посмотрел на шейха, с надеждой и явно ожидая, что шейх объяснит происходящие странности.

Шейх выглядел обеспокоенным:

— Когда это началось?

— Несколько дней назад. Но началось не сразу. Первыми сбежали кошки. Потом собаки, а потом верблюды начали тревожиться… А три дня назад пастух Закария спрыгнул со скалы и умер. Он сам прыгнул, никто его не толкал. Женщины видели, как он разбежался и бросился вниз, на острые камни. А до этого он несколько дней ходил по оазису, кричал не своим голосом,