Таксидермист - Ярослав Гжендович

Встав, он пошел на кухню варить кашу.

Незнакомец вышел из ванной раскрасневшийся и пышущий паром, одетый в чересчур обширные штаны от спортивного костюма, огромную кофту с надписью, расхваливающей какое-то польское пиво, и большие, застегивающиеся на липучки кроссовки. Он вымыл волосы, вернее, ту короткую щетину, которую парикмахер-психопат оставил ему на голове. Не считая язв, чудовищного истощения и восковых пятен от обморожений, он выглядел значительно лучше.

– Послушайте, Андрей Степанович, – сказал гость. – Спасибо вам за все. Я согрелся, и все уже хорошо. Вероятно, вы спасли мне жизнь, хотя, честно говоря, не знаю, стоило ли. Но поймите – оставаясь здесь, я подвергаю опасности себя и вас. Так нельзя. Больше всего мне хотелось бы остаться тут как можно дольше, не только до конца метели, но и до конца света. Я даже не предполагал, что у нас вообще существуют такие дворцы. Послушайте меня! – решительно бросил он, видя, что Корпалов открывает рот. – Я смертельно опасен. Со мной не следует разговаривать, меня не следует видеть, а прежде всего – меня нельзя пускать к себе в дом. Вы даже не представляете, что с вами сделают, если меня здесь найдут.

– Кто вас должен найти?! – прервал его наконец Корпалов. – Кто вас ищет? Какие-то преступники?

Незнакомец оскалился в чудовищной, будто у черепа, гримасе.

– Что ж… Если рассуждать логически, это в самом деле преступники. Те еще суки… Неужели вы в самом деле ничего не понимаете?! – с внезапным отчаянием взорвался он. – Я же зэк!

– Кто? – беспомощно переспросил Корпалов.

– Зэк! Каторжник! Лагерник! Обычный лагерный доходяга, а теперь к тому же еще и беглец! Поняли, наконец?!

– Нет, – признался Корпалов. – Не понял. Я не знаю ни одного слова из тех, что вы перечислили.

У незнакомца опустились руки, и внезапно показалось, будто он сейчас лишится чувств.

– Невероятно. Понимаю, в Москве или Ленинграде можно ничего не знать или делать вид, будто не знаешь. В конце концов, в газетах об этом не пишут. Но ты?.. Послушай! Ты же живешь посреди проклятой Колымы! Тут, куда ни шагни, – лагерь! Что ни село, то этап! Каждая железнодорожная станция – транспорт за транспортом! Все за проволокой! Каждые два шага – зона! Повсюду собаки и гэбисты! У тебя что, глаз нет? Думаешь, зачем это все? Урановые шахты, золотые рудники, стройки Дальстроя, весь БАМ, наконец? Кто там, по-твоему, работает? Комсомольцы-добровольцы? Которые едут за длинным рублем? Да ведь весь этот чертов Дальстрой держится только и исключительно на ГУЛАГе. Понял, наконец, несчастный ты человек? Я диссидент. Политический заключенный! Заключенный ГА-сто двадцать дробь триста шестьдесят четыре из сто пятьдесят второго лагеря, осужденный за шпионаж в пользу Соединенных Штатов или Дании, уже не помню, контрреволюционную агитацию, принадлежность к нелегальной организации и черт знает что еще. Понимаешь, наконец, чем ты рискуешь? И потому завтра утром, как только уляжется пурга, – умоляю вас, Андрей Степанович, дайте мне немного хлеба и мою одежду. Я уйду. В том числе потому, что если не решусь сейчас, то не решусь вообще. Я всего лишь человек, и не помню, когда видел столь чистую ванную, не помню, когда мне было так тепло. Послушайте, у вас даже мыло пахнет! Это буржуазное, контрреволюционное мыло! Впрочем, как и эта ваша одежда. Она очень красивая и теплая, но в ней у меня нет никаких шансов. В той старой я могу обретаться на станциях и в столовых на этапах, но в таких ярких заграничных шмотках меня сразу же заметят.

– Ладно, – решительно сказал Корпалов, полностью ошеломленный услышанным. – Сибирь я толком не знаю. Я тут в отпуске. Зеленый турист, которого каждый может одурачить. Не знаю, что такое Дальстрой, комсомолец или сухой рубль…

– Длинный рубль, – машинально поправил его гость.

– Черт с ним, – продолжал злиться Корпалов. – Меня не волнует, что это за такой особенный рубль. Я позволил вам достаточно долго говорить и спокойно слушал весь этот бред. Вы либо лжете, либо сумасшедший. Послушайте меня! Да, я сейчас буду вам возражать! Я не психиатр, всего лишь художник-рекламист, зато я вдвое вас крупнее, и, если вы будете себя агрессивно вести, я вас сумею отдубасить как сидорову козу. Мы находимся у меня дома, а я всего лишь подобрал вас в снегу, так что все будет так, как я говорю. Вы никакой не заключенный, поскольку в здешней глуши нет никаких тюрем, кроме камер для пьяных чукчей в некоторых участках, – это даже я знаю. Ближайшая тюрьма – скорее всего, в Архангельске, но там не держат людей, одетых в цирковые лохмотья. К тому же вряд ли вы добрели сюда пешком из Архангельска в набитых тряпками резиновых сапогах. Все эти бредни о политических заключенных я не стану даже комментировать. Попросту примите к сведению, что мы в России, а не на Кубе или в Америке. В нашей стране с двадцатых годов не было и нет никаких политических заключенных, хотя, глядя на некоторых политиков, я порой об этом жалею. Кроме того, вы никуда не пойдете. Вы спокойно и без всяких безумств дождетесь, пока восстановится связь и прекратится буря, после чего из Уйгурска сможет вылететь вертолет медицинской службы. Прилетят врачи – понимаете, о чем я? На вашей планете есть врачи? Такие в белом, которые лечат людей? И вас заберут, но не к каким-то козомольцам, а в больницу. Полиция – знаете, что такое полиция? – установит вашу личность. Если вы потеряли память, найдут ваших родных, и вы поедете в санаторий к Черному морю, чтобы восстановить здоровье. А когда выздоровеете, заглянете ко мне в Москву, мы пойдем в ирландский паб на Пушкинской, а вы поставите мне в ответ виски. Пока же вы будете спать, хорошо питаться, сидеть у камина и отдыхать. Если кто-то вас и преследует, то все равно не найдет в такую погоду. А когда погода улучшится, можем вызвать Глеба Длинного Когтя. Знаете Глеба Длинного Когтя? Он начальник полиции в Уйгурске, и для чукчи настоящий гигант. К тому же у него есть вот такой пистолет и четверо столь же свирепых чукотских полицейских. Они сядут в вертолет или снегоход и разгонят всех этих ваших дальстроев на все четыре стороны. С дальстроями они тут не цацкаются, а гулаг каждый из них ест на завтрак. А теперь не морочьте мне больше голову и скажите, что можно вам дать поесть, чтобы не повредило. Пока что я варю кашу на молоке… А может, надо на воде?

– Помилуйте, Андрей Степанович, но у меня