За гранью возможного - Юрий Кривоногов

перешёл к следующему пальцу, потом к третьему. На четвёртом я уже не чувствовал рук — они превратились в комок пульсирующей агонии, пальцы распухли, ногти посинели, а кровь залила верёвки, делая их скользкими.

— Где Атлантида? — он наклонился так близко, что я уловил запах табака и металла от его дыхания, смешанный с чем-то кислым, будто он жрал какую-то дрянь перед этим.

Я сплюнул ему под ноги — слюна с кровью шлёпнулась на бетон, оставив тёмное пятно. Он зарычал, как зверь, и ударил меня кулаком в челюсть. Голова мотнулась в сторону, во рту хрустнуло, вкус крови стал гуще, а в ушах зазвенело, как после сбоя в нейроимпланте. Потом он взял плоскогубцы — холодные, тяжёлые, с запахом ржавчины, — и сжал мой мизинец. Я услышал хруст кости раньше, чем почувствовал: звук был сухой, резкий, как ломающаяся ветка. Боль пришла с опозданием, раскатываясь по руке, как волна, до самого плеча. Я зажмурился, выдохнул через нос, чувствуя, как пот стекает по вискам, но крика ему не дал. В голове крутилось: "Не сломаюсь. Не сломаюсь".

— Ты псих, — бросил он, отходя и вытирая пот со лба тыльной стороной ладони. Его голос дрожал от злости. — Но я тебя сломаю. Увидишь.

Он ушёл, а я остался висеть на стуле, глядя на распухшую руку. Сломанный мизинец торчал под странным углом, кожа вокруг покраснела, а кровь капала всё медленнее, оставляя липкие лужицы на полу. Ночь тянулась бесконечно — холод пробирался под кожу, верёвки врезались всё глубже, а в голове крутился только один вопрос: сколько я ещё выдержу? Я то проваливался в забытьё, то приходил в себя от боли, слушая, как где-то капает вода, а за стеной что-то гудит — может, старая проводка или вентиляция. В какой-то момент мне показалось, что я слышу шум города — далёкий гул трамваев, жужжание дронов, — но это был просто обман уставшего мозга.

На третий день он вернулся злее, чем раньше. Его шаги гремели по бетону громче обычного, каждый удар пятки отдавался в моих костях. Глаза блестели, как у хищника, загнавшего добычу, а на лбу выступили капли пота, стекающие по шрамам. Видимо, моё молчание его бесило до чёртиков. Он притащил тот же лазер — маленький, с тонким красным лучом, что мигал на конце, как зловещий глаз. Провёл им по моей ладони, не спеша, почти лениво, оставляя тонкий ожог. Кожа зашипела, запахло палёным мясом, а боль раскатилась горячей волной от кисти до плеча. Я стиснул зубы так, что чуть не раскрошил их, и уставился в потолок — там, где бетон отслаивался, виднелись ржавые пятна, похожие на карту какого-то мёртвого мира. Я представлял, что это Атлантида, мой город, мой секрет, и это держало меня в сознании.

— Где Атлантида? Как туда попасть? — он почти кричал, брызгая слюной, лицо покраснело от злости, шрамы на голове стали ярче.

Я молчал. В голове всплыл момент из игры — как я впервые увидел город: золотые шпили, парящие платформы, бесконечное небо. Это было моё, и он не заберёт. Он схватил меня за волосы — пальцы впились в кожу головы, верёвки натянулись, врезавшись в запястья до крови, — и полоснул лазером по щеке. Жгучая боль, как будто кожу расплавили, прошла через всё лицо, до виска, до глаз. Я замычал, горло сжалось, воздух застрял в груди, но слов он от меня не дождался. В глазах помутнело, подвал поплыл, стены будто наклонились, но я держался, цепляясь за остатки воли.

Он выругался — гортанно, с каким-то звериным рыком — и швырнул лазер на пол. Тот звякнул, откатился к стене и замер, мигая красным. Потом пнул ящик так, что тот загремел по углам, отлетел к двери и застрял в щели.

— Ты думаешь, я шучу? — он ткнул пальцем мне в грудь, ноготь впился в кожу через мокрую от воды и пота футболку. — У меня времени полно. А у тебя — нет.

Он ушёл, хлопнув дверью с такой силой, что с потолка посыпалась пыль, оседая на мне мелким слоем. Я остался в темноте, чувствуя, как кровь и пот стекают по лицу, смешиваясь с водой, что ещё не высохла с прошлого раза. Щека горела, как будто туда приложили раскалённый уголь, а ладонь пульсировала, отдавая болью в каждый нерв. Силы таяли, ноги затекли, а в голове гудело, как после цифрового отката в игре. Я пытался дышать ровно, но воздух был тяжёлым, влажным, с привкусом плесени и ржавчины. Где-то за стеной что-то скрипело — может, старая труба, а может, крыса. Я не знал. И не хотел знать. Главное — не сломаться.

На четвёртый день он не пришёл. Я висел на стуле, слушая, как тишина давит на уши сильнее, чем его шаги. Свет из окошка стал чуть ярче — может, утро, а может, просто облака разошлись, пропустив слабый луч солнца. Тело ныло, каждая мышца пульсировала от боли, а сломанный мизинец уже не чувствовался — просто висел, как чужой, распухший и тёмный. Голод грыз изнутри, желудок сводило спазмами, но обезвоживание пока не убивало — спасибо его ведру. Я пытался шевелить руками, хоть как-то размять их, но верёвки впились так глубоко, что кожа под ними превратилась в багровые полосы, местами кровоточащие. Кровь на предплечье засохла коркой, щека всё ещё горела, а запах палёной кожи смешивался с сыростью подвала.

Где он? Устал? Или готовит что-то похуже? Я пялился в дверь, ожидая, что она вот-вот скрипнет, но ничего. Тишина была хуже его криков — она заполняла всё, давила на голову, заставляла думать о том, что будет дальше. Я представлял, как он сидит где-то там, за стенами, точит новый нож или заряжает шокер, ухмыляясь своей гнилой ухмылкой. Или, может, он вообще свалил, решив, что я не стою времени? Мысли путались, голова кружилась от голода, а в глазах мелькали пятна — то ли от усталости, то ли от боли. Ночь пришла незаметно — свет из окошка потускнел, и подвал погрузился в почти полную темноту. Я закрыл глаза, пытаясь отключиться, но боль и голод не давали — они держали меня на грани, как будто кто-то включил режим выживания в реале.

Пятый день тоже прошёл без него. Я уже не понимал, сколько времени сижу тут — сутки сливались в одно мутное пятно, как зацикленный баг в игре. Голод стал невыносимым: желудок урчал, как старый