Русь. Строительство империи 5 - Виктор Гросов

нога. Кровь текла ручьями, стекала в трещины, пропитывала землю так, что та чавкала под ногами.

В ушах загудело. Такшонь остановился рядом. Я чувствовал его цепкий взгляд.

Я шагнул вперед, обходя груду тел. И тут увидел Добрыню, который стоял посреди этого месива, как дуб среди выжженного поля. Весь в крови — своя ли, чужая, не разберешь. Доспехи помяты, кольчуга порвана на плече, шлем сбит набок, а в руках меч с зазубренным от рубки лезвием. Вокруг него — круг из трупов, десятка два, не меньше. Печенеги, варяги, кто-то из новгородцев — все лежали, как снопы вокруг мельницы, а он стоял над ними, чуть покачиваясь.

Лицо богатыря было черным от грязи, борода слиплась, глаза мутные. Он не видел меня — смотрел куда-то вдаль.

Я подошел ближе, положил руку ему на плечо. Он дернулся, медленно повернул голову, будто шея у него заржавела. Глаза встретились с моими и я увидел в них пустоту. Такое бывает, когда человек переступает через себя, через все, что знал, и остается только оболочка, которая еще дышит. Я сжал его плечо сильнее, но он даже не шевельнулся, только смотрел.

И в этот момент я понял. Даже не так. Мы оба поняли. Эта бойня переломила нас. Пути назад нет. Отступить — значит плюнуть на все, что мы тут пролили, на кровь, людей, страну. Все напрасно, если мы сдадимся.

— Добрыня, — я тихо позвал Никитича. — Ты как?

Он медленно моргнул, будто просыпаясь. Его губы дрогнули. Но он не сразу ответил — вдохнул, выдохнул. Пар вырвался изо рта.

— Живой, князь, — прохрипел он наконец. — А ты?

— Живой, — буркнул я, отпуская его плечо. — Сколько наших полегло?

Он опустил взгляд, посмотрел на трупы вокруг, будто считал их в уме. Меч в его руке дрогнул, лезвие ткнулось в землю.

— Тысяча, — выдавил он. — Может, больше. Еще столько же ранены. Кто жив, тот еле дышит.

Целая тысяча людей, которые шли за мной, рубились за меня, кричали мое имя перед смертью. И еще тысяча, что теперь корчится в крови, стонет, зовет богов, которых я даже не знаю. Я сжал кулаки и повернулся к Такшоню.

— А твои? — спросил. — Конница твоя где?

Он кашлянул, сплюнул в сторону. Лицо его скривилось.

— Все, князь, — прохрипел он. — Печенеги их порубали. Ни одного коня не осталось. Ни одного седока. Копейщиков только под полутысячи осталось, наверное. Еще не смотрел. Думал не выживую

Я выдохнул. Конница Такшоня — это была сила, на которую я рассчитывал. Я закрыл глаза на миг, пытаясь унять гул в голове, но он не стихал — только усиливался, будто кто-то молотом бил по вискам.

Открыв глаза, я вызвал систему, погрузившись в интерфейс. Цифры выплыли перед глазами.

Остаток войска — 1988 человек.

Вместе с людьми Такшоня. Меньше двух тысяч. Из тех трех тысяч, что я вел сюда.

Я пролистал вкладку владений — Березовка, Переяславец, Киев, Полоцк, Смоленск. И новый пункт — Новгород. Значит, взяли. Система засчитала.

Я закрыл интерфейс. Повернулся к Добрыне, который все еще пялился в пустоту.

— Собирай всех, — сказал я резко. — Кто жив, кто может идти — всех к воротам. Через полчаса чтоб были готовы.

Он кивнул. Его меч поднялся с земли.

— Сделаю, князь, — прохрипел он и пошел, тяжело ступая.

Я глянул на Такшоня. Тот кивнул, молча, без слов — понял. Оттолкнулся от стены и хромая двинулся следом за Добрыней.

Я остался один на миг, глядя на поле. Тысяча погибших. Тысяча раненых. Меньше двух тысяч живых. И Новгород — мой.

Стоило оно того?

Я сжал кулаки. Повернулся и пошел к воротам.

Гул в ушах стихал, уступал место шуму — топоту ног, звону железа, слабым стонам тех, кого тащили на плечах.

Дошел до ворот. Тяжелые, дубовые, в зарубках от топоров и копий, они стояли нараспашку. За ними открывался Новгород — улицы, заваленные обломками, дома с выбитыми ставнями, дым, тянущийся от пожарищ в глубине. У ворот уже собирались мои дружинники — кто стоял, опираясь на топоры, кто сидел прямо на земле, прижимая тряпки к ранам. Лица черные от грязи. Они смотрели на меня, ждали.

Кто-то крикнул что-то, вроде «Князь пришел!», но я не вслушивался.

Полчаса прошло быстро. Я стоял у ворот, глядя, как последние из моих людей подтягиваются. Подошел Добрыня.

— Все, князь, — прохрипел он, вытирая кровь с подбородка. — Двенадцать сотен без малого. Кто мог идти, пришел. Остальных у стены оставили — не дотащить. За ними лекари присмотрят и в лагерь отведут.

Я кивнул и повернулся к дружинникам, которые выстроились у ворот, неровной кучей, но все еще строем.

— За мной, — бросил я так, чтобы услышали все.

И пошел. Ворота остались позади, передо мной открылась узкая улица, заваленная мусором и телами. Кто-то из новгородцев выглядывал из окон, кто-то стоял у порогов.

Я шел вперед, а за моей спиной шла армия — топот, лязг, хрипы. Где-то справа мелькнула баба с ребенком на руках, прижалась к стене, с круглыми от страха глазами. Слева мужик в рваной рубахе что-то крикнул.

Я шел к центру, к площади, где все должно было решиться.

Добрыня шагал рядом. Такшонь плелся чуть позади.

Новгород мой. Я взял его, вырвал из лап Сфендослава, из когтей печенегов, из рук тех, кто думал, что меня сломает.

Уже на подходе к площади я услышал быстрые шаги сзади.

Оглянулся и увидел Веславу. Она хромала, держась за бок, а рядом был Ратибор. Он опирался на нее. Они догнали нас, остановились.

— Княже, — выдохнула Веслава. — Дошли.

— Ты как?

— Жива, — она скривилась, сильнее прижимая руку к боку. — Ратибор тоже. Пока.

Я глянул на него. Лицо его серое, губы сжаты, но он резко кивнул, будто доказывал, что еще держится.

— Идите за мной, — сказал я, поворачиваясь к площади.

И они пошли следом. Я шагнул на широкую, заваленную обломками площадь. Посреди нее возвышался помост.

Вокруг уже собирались мои люди — кто стоял, кто сидел, кто лежал, привалившись к стенам.

Я прошел через толпу, не глядя по сторонам, поднялся на помост.

Остановился, оглядел своих воинов.

Горло саднило, но я собрал в груди все, что осталось от сил, и крикнул — громко, хрипло, так, чтоб голос мой разнесся над площадью, ударил по стенам домов, врезался в уши каждого, кто тут был:

— Созываю вече! Всех сюда! Пусть Новгород решает, как встарь, по обычаю предков!

Голос мой отразился от каменных стен и повис в воздухе. Я замолчал. Площадь зашепталась — не сразу, не