Клыки - Дмитрий Геннадьевич Костюкевич

Мелкий правитель в конце эпохи пирамид, в темный период Египта, когда ослабла власть фараонов.

Эпилог

4

Роберт стоял под сводом арки и блаженно улыбался.

— Вы заслуживаете большего, — сказал он. — Моих рук, моих глаз.

Они, каждая по отдельности и все вместе, согласились: в предвкушении зашуршали, выдохнули из слоистых легких вековую пыль, стряхнули нити грибка.

— Все будет хорошо, — бездомный кивнул и приблизился на шаг, — хорошо, хорошо…

Не будет слишком сыро, слишком грязно, слишком одиноко. Прочь тлен, плесень и безмолвие пальцев.

— Вы мои, — пообещал проводник. — А я ваш.

Они сошли типографским оползнем, перебирая ниточками и чешуйками на переплетах, радуясь скорому общению.

— Ну, — ласково пожурил Роберт, — ну же, по очереди.

Глаза слезились от счастья.

Помещение было завалено книгами.

Взгляд бездомного перескакивал с обложки на обложку. Роберт шагнул к подножию бумажной горы с мыслью: главное — не забывать есть и пить, чтобы хватило сил прочитать их все, прочитать, а потом перечитать.

Поднял потертый томик. «Призраки Германии» Германа Шрайбера. Прижал к груди, приласкал, отнес к свободной стене и бережно опустил на пол. Взял другую книгу. «Истинный путь алхимии» Антонио Флорентийского. Он положил ее на «Призраков Германии», выровнял по корешку. Сверху — «Лабиринт мира и рай сердца» чешского просветителя Яна Амоса Коменского. В руки попросилась «Иероглифическая монада», изданная в 1564 году в Антверпене, автор… Джон Ди.

Роберт укоризненно посмотрел на растрескавшуюся переплетную крышку.

— Ты не виновата, — сказал он, но не отнес книгу к остальным, вернул в общую груду.

Кто следующий?

«Памятники древнего зодчества» Себастьяно Серлио. Бездомный не удержался и раскрыл томик на случайной странице. Рубчик между корешком и переплетной крышкой радостно хрустнул.

— «Огромная скульптура похожа на даму с таящей загадку улыбкой, причесанную по законам моды того времени», — прочел он на итальянском и задохнулся восторгом: это же первое с античных времен литературное изображение Большого сфинкса в Гизе!

Ошалелыми глазами в который раз осмотрел сокровища: горы книг, их неровные стопки, в переплетах и без, не умолкающие в глубине завалов. Он слышал их перешептывание, обрывки тайн. Еврипид и Эсхил, Полидор и Леленд, Псалтырь Давида, Плутарх в переводе Томаса Норта, собрание сочинений «удивительного доктора» Роджера, «Химический театр» Элайаса Ашмола, «Жизнь» Вильяма Лилли, «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский» Мигеля де Сервантеса, напечатанный в мадридской домашней типографии…

Роберт брал новый том, дарил ему немного тепла и относил к стене, брал и относил. Примерялся, выравнивал, возводил.

Когда будет время и если хватит храбрости подняться на поверхность, он вернется в эту комнату с полными пакетами и займется реставрацией. Сделает новые обложки, укрепит переплеты, восстановит страницы, подкрасит обрезы.

Он зажег свечи, хотя неплохо видел в темноте.

«Книга войн» Леонгарда Фронспергера, с гравюрами и раскладными офортами, буквицами и концовками. «История церковных деятелей», венецианская книгопечать. Альбом гравюр «Святые отшельники-проповедники». Мемуары мессира Пьера де Бурдейля. Собрание пьес Шекспира, первое издание, девятьсот страниц…

Благословенную вечность спустя он закончил задуманное.

Роберт осмотрел дело своих рук и остался доволен.

Он взобрался на трон из книг, открыл «Полное описание Египта» Вацлава Матея Крамериуса и погрузился в чтение.

3

Такси остановилось, и Олеся вышла у мэрии.

Прогулялась мимо бронзового Козака Рога, основателя города, сошедшего с непропорционального коня на железорудную глыбу, к объекту насмешек кривожан — цветочным часам, якобы самым большим в Европе, а то и в мире. От скопления цветочных горшков, которые поливал встроенный в минутную стрелку дождеватель, она направилась в парк, к стройной георгиевской колокольне.

Улицы города сменили названия, исчезли с пьедесталов привычные Ленины, подвинулись стелы. Глаза натыкались на таблички с новыми героями, радовались обилию знакомых каштанов, узнавали погребки во дворах хрущевок, торчащие из земли трубы вентиляции. Полицейские щеголяли в новой красивой форме, в витринах и окнах отражалась осень.

Заскочив в маршрутку, Олеся доехала до центра. Прошлась по любимому проспекту Карла Маркса («Еще не переименовали?») к танку Т-34 на площади Освобождения. В переходах играли музыканты, двери кафе были открыты, на берегу реки Саксагань высился памятник-бюст Александру Полю («Мам, а как полю можно памятник поставить?»), нашедшему для города железную руду.

Никаких острых скатов черепичных и сланцевых крыш, тяжелых навесных фонарей в кривых расщелинах улиц, каменных королей с узорными жезлами, ликов святых и бесов, русалок и фавнов, орлов и львов, драконов и крокодилов, рыб и медуз, притаившихся над головами неспешных прохожих на колоннах, эркерах, козырьках, карнизах, в нишах и складках зданий. Никакого желтоватого камня башен и соборов, медных церковных шлемов и флюгеров, архангелов и мадонн. Никакой шахматной брусчатки тротуаров. Никакой Праги.

Увидела издалека кинотеатр «Олимп». Стремительно забилось сердце. Кинотеатр выглядел знакомым и небезопасным. Олеся отвернулась и, опустив голову, ускорила шаг. Не хотела тревожить самых близких мертвецов: «Олимп», бегущую вдоль больницы «Тысячка» реку, супермаркет и строительный магазин, выросшие на месте живописного кладбища, в земле которого, по словам соседа, некогда лежали гробы со скелетами без голов.

Во дворе гнила пожухшая листва. У подъездов скучали старые скамейки. Домофонный чип, больше четырех лет провалявшийся, как и другие сувениры с родины, в чемодане со сломанным колесиком, открыл подъездную дверь.

Ян хотел поехать с ней, познакомиться с ее родителями, но Олеся отговорила. Нашла россыпь причин, главной из которых был Томаш, утаив одну-единственную: она стеснялась криворожского дома.

Открыла дверь и вошла в квартиру. Она ждала щемящего чувства ностальгии, потертой грусти, но ощутила лишь тревогу, необъяснимый страх. Будто снова стояла на табуретке перед навесным замком, который не хотел открываться, — маленькая, слабая, беззащитная.

— Мам, — позвала Олеся.

Никто не ответил.

Она подумала о Яне. Может, зря поехала одна? Терпеливый, добрый, заботливый Ян стоял бы сейчас рядом, и звук крошащегося под обоями клея не казался бы таким пугающим.

Все было бы по-другому.

Не было бы этой копошащейся тишины, и теней-пролежней в углах, и покалывания в кончиках пальцев.

Олеся разулась и прошла в гостиную.

Складной лакированный, в сколах, стол, опора любого застолья, которые со временем отец стал устраивать без маминого одобрения. Укрытая чехлом швейная машинка. Покосившийся под тяжестью шторы карниз. Протянувшаяся через посеревший потолок трещина — линия жизни полувекового здания. Продавленный диван. Массивный сервант с музейным фарфором и ее садовскими фотографиями («похожа на бледную обезьянку») за стеклом. Ковер. Боже, этот ковер… Раз в год мама просила Олесю помочь отнести ковер в химчистку, благо недалеко, через дорогу. Кто помогал маме после ее бегства в Прагу?

Комната была знакомой, населенной привычными предметами, вот только куда-то исчезло терпеливое материнское тепло, то единственное, что могло отогреть и оживить это убогое пространство.

«Просто ты давно не была дома, —