Гуманариум - Орина Ивановна Картаева

Если я правильно понял Тоту, они пытаются решить проблему тепловой смерти Вселенной. Они хотят сделать процесс расширения и сжатия Вселенной пульсирующим, но не доходящим до крайних точек остывания и взрыва. Они всерьез считают, что это им по плечу…

Несколько лет назад Тота взяла меня внутрь сферы и отвезла к Земле. Она не предупреждала меня о том, что собирается сделать, просто взяла и сделала. Я обалдел, когда сфера раздвинулась и я увидел синее, а не желтое небо, зеленые пальмы, а не черные мхи, папоротники и плауны, и человеческие дома. Тота пошла на снижение, чтобы высадить меня на берегу моря, но я сказал ей «нет». Почему, спросила она. Нет, повторил я, нет, надо вернуться. Она все-таки высадила меня на пляже какого-то острова, но не улетела, а осталась рядом со мной. Ее шарики плазмы повисли над нами светящимся ячеистым куполом. Было рано, около четырех часов утра, и на пляже никого, кроме нас, не было.

Я не мог ей объяснить, что на Земле я теперь чужой. Я не мог объяснить ей, что давно отвык что-то покупать. Тем более, покупать то, что, на самом деле, не было мне жизненно необходимо. И отвык соответствовать чьим-то ожиданиям. И отвык кому-то доказывать, что дееспособен, хотя это было очевидно.

Что меня ожидало бы на Земле? После допросов и попыток выяснить место моего пребывания в последние годы, в лучшем случае меня упекли бы в дом престарелых. Найти работу, не связанную с моей профессией, мне не удастся. Обучение, стажировка, подтверждение квалификации, повышение квалификации и так далее, все это занимает не один год, а у меня на это нет ни времени, ни сил. Я знаю, что не смогу конкурировать с молодежью и искинами. И на работу в космосе меня больше не примут, я уже слишком стар для этого. Так что, остается дом престарелых. Там будет покой, уход, заслуженное безделье и незаслуженное равнодушие. Нет, стариков на Земле обеспечивают какими-то занятиями, убивающими оставшееся им время. Учат танцевать тех, кто может еще двигаться на своих двоих, учат рисовать, петь, вышивать, клеить поздравительные открытки – во всяком случае, пятнадцать лет назад, насколько я помню, геронтологи пытались вернуть в моду хендмейд, впрочем, без особого успеха. И все это никому не было нужно, в первую очередь, самим старикам. Единственное, что нужно старикам – быть нужными, им жалко, что пропадет все, чему они научились и могут научить. И именно этого они лишены. Потому что их опыт, по большей части, не настолько значим для молодых. Часто его можно записать всего в нескольких килобайтах.

У нас нет наследственной памяти, объяснял я Тоте. Каждый человек уникален, как и каждый из вас, но, в отличие от вас, мы не линяем, а рождаемся, проходим через детство, молодость, старость и потом умираем. Наши потомки – не наши копии, они совершенно новые существа. Чтобы передать хоть что-то из того, что мы поняли и прочувствовали, мы придумали слова и научились их записывать. Сначала на глине и бумаге, потом на жестких дисках, потом на атомах. Но мысль изреченная есть ложь, и, пожалуй, это единственно правдивое утверждение, Тютчев был прав. Потому что любые словесные рамки калечат смысл и мысль оказывается искаженной. Математические формулы не искажают сути, но все, что делает человека – человеком, искажается неизбежно. К сожалению, у нас нет выбора. Или так, или никак вообще. И, как правило, единственным способом сделать наших потомков настоящими людьми, а не способными к решению интегралов животными, является все-таки не слово, а личный пример. Пример доброты и совести.

Тота выдала мне сложный знак «грусть-недоумение-восхищение».

Я ее понял.

Да, с каждым из наших детей нам приходится проделывать все то, что я проделывал с «родительницами» жонглеров. Каждый раз, с нуля, с подсчета камешков и понятий что такое хорошо и что такое плохо. Терпеливо, долго, очень долго. Зная заранее, что, возможно, ребенок и не поймет многого, а если и поймет, то не согласится, потому что он другой. И, так же как ты, умрет, возможно, не успев передать своим детям хотя бы то, что успел узнать и понять.

А соплеменники Тоты никогда не были детьми, они появляются на свет с памятью родителя. И они не знают, что такое старость, потому что родители теряют способность общаться с потомками после рождения-линьки. В этом их беда, в этом их счастье. Они всегда молодые, вечно. У них никогда не будет старости, но и детства в нашем понимании тоже никогда не было, скорее, на заре их эволюции, это было что-то вроде сумеречного сознания. Я им не завидую, не хотелось бы мне стать таким существом. И, по иронии судьбы, именно среди них я оказался на своем месте, почувствовал себя человеком.

Не знаю, пойдет ли на пользу людям общение с этими существами, если когда-нибудь они признают нас разумными и выйдут на контакт. У них есть все, что им нужно, нам нечего им предложить. Торговать с нами им нечем, учиться нечему. За исключением, может быть, милосердия. Только для начала нам самим не плохо было бы этому научиться, избавившись от глупости, злобы, зависти и цинизма.

Я попросил Тоту дождаться рассвета вместе со мной. Мне очень хотелось увидеть, как встает над горизонтом Солнце, я много лет не видел этого. Незадолго до рассвета загомонили птицы, и я слушал и смотрел, как будто в первый раз, запоминая звуки, запахи, цвета. Это был мой мир, но я больше не принадлежал этому миру. У меня было чувство человека, который тосковал по родному городу, дому, и, вернувшись домой много лет спустя, увидел, что все, что он любил, давным-давно изменилось. Все то же, но не то. Потому что изменился он сам, необратимо изменился.

Мы сидели на берегу молча. О чем думала Тота, я не знал, да и не хотелось спрашивать. Я вспоминал свое детство, школу, работу. Все это было каким-то отрывочным, будто вычитанным из книги, будто не со мной происходило. Гораздо ярче помнилось, как я похоронил первую Тоту. И как Вайт и Блек с Редом поразились, увидев меня без «оболочки», когда я, сняв спецовку, решил ее прополоскать в озере. Они не могли понять, как это – скинув оболочку, залезть в нее обратно и продолжить ее носить? Смешно было… Как я сильно порезался куском обсидиана, вулканического стекла, когда пытался сбрить отросшие на голове волосы, и мои старички заплевали мне всю