Мир без Стругацких - Эдуард Николаевич Веркин

обнаруживала себя в центре разных событий: вот свидетельство о смерти Айвэ и споры с официальными лицами, которые не знают, в какую статистику вносить человека, не записанного ни в одной из их толстых книг; вот она в крошечном кабинете директора школы – безучастна, но неумолима, оставаться в Кытооркэне нет никаких сил; вот почта и телефонный разговор с Ташлинском – осуждающие нотки в голосе матери, когда она узнала о беременности; вот Умилык, который поит её чаем, и Борисов с его историей, и Кшиштоф, и чукотская старуха.

Где-то в промежутках помещались тошнота, ночные кошмары, тоска и бесконечные пинки в животе. Ей было совсем не до этого юного охотника, чья смерть, оказывается, была примётана красной нитью к её собственной жизни. Ольга представила, как где-то в другом небольшом чукотском посёлке вот так же за чаем кто-то вскользь упоминает о смерти её Айвэ. Так всегда случается с мертвецами: от них остаются только обрывки разговоров, чьи-то неверные воспоминания, а если повезёт – фотографии. Какого кадавра можно собрать из таких материалов? Мальчик из рассказа москвича получился вполне живым, Ольга легко представила его и, кажется, даже расслышала его голос в песне пурги. Сможет ли она вот так же ловко составить портрет Айвэ для их сына?

– Есть у вас история про кита?

Айвэ приводил её на берег, и они смотрели на кита. Ольга совсем не умела его видеть, но Айвэ указывал ей, куда смотреть и как разглядеть. Велел слушать: киты поют. Ольга честно слушала, а он обнимал её и говорил, что слушать надо вовсе не ушами, а сердцем.

Теперь Ольге казалось, что сердца у неё не осталось. Над тем местом, где билось крошечное сердце её мальчика, зияла холодная пустота.

Айвэ взялся из ниоткуда, пришёл однажды к ней в вечернюю школу, сказал: услышал твой голос, зашёл посмотреть. С тех пор приходил почти каждый вечер, ничего не просил, не ухаживал, не заигрывал. Ольга и сама не понимала, как так вышло, что он стал самым важным для неё человеком.

Как так вышло, что, уходя, Айвэ забрал с собой и её жизнь? Ольга чувствовала себя тенью, которой не было места ни в одном из привычных миров.

Ясно было, что нельзя оставаться в Кытооркэне, но и родной Ташлинск казался чужим и плоским. Ольга как будто застряла между двумя мирами, верхним и нижним, и оба её отторгли. Иногда она, как глупо себя при этом ни чувствовала, спрашивала у мальчика в животе: куда?

– Есть у вас история про кита?

Иногда она слушала, как учил её Айвэ. Не ушами, но сердцем, пусть от него и остались только ошмётки. И когда она слушала так, ей казалось, она слышит своего мальчика. Он пел, как поют киты.

Пела сейчас и чукотская старуха, Навэтын. Её шёпот вплетался в стон варгана, смешивался с ним, подчинял себе. Исчезли и люди, и метеостанция, и ожидание, и вопросы. Осталась только пурга и голос великой матери белых китов, который звал: пойдём со мной.

Ръэвав: остров-кит

Умилык вышел на крыльцо, чтобы разглядеть хвост снежного кита, уплывающего во тьму.

Тишина после пурги – особое время и состояние души. Как будто останавливается, замирает весь мир. И прислушивается: как теперь? Устоял ли? Цел? На месте ли полюса?

Тишина после пурги такая пронзительная, что кажется, будто можно расслышать мысли и чаяния всех существ поблизости. Всех эта тишина вяжет в единую сеть. Умилык слушал звёзды: они радовались возвращению снежного кита; слушал, как успокаивается под ледяным припаем море; кажется, было слышно даже, как в далёком Певеке готовится к вылету вертолёт.

Умилык слышал мысли Борисова, который вышел на крыльцо следом за ним. Борисов был печален, как бывает печален охотник после неудачной охоты.

Вышел Кшиштоф, и по его шагу, по движению воздуха рядом с ним Умилык понял вдруг, что музыкант увлечён открывшейся ему красотой. Кшиштоф уже убрал варган, но мелодия по-прежнему звучала в его мыслях.

Умилык задумался: надо ли рассказать польскому человеку, что видел, как его брат разговаривает с морем в последний день своей жизни? Видел, как тот садится в вельбот, чтобы отправиться навстречу киту. Видел, как рождается на горизонте буря. Рассказать, что до сих пор не знает, следовало ли его остановить.

Вместо этого он сказал:

– Знаете, впервые за тридцать лет я стал свидетелем такого долгого рассказа от старой Навэтын. Ничего себе история, да?

– Навэтын? – рассеянно спросил Борисов. Ясно было, что мыслями он уже в Певеке, в Магадане, в Москве.

Умилык оглянулся на Кшиштофа, но тот только вскинул брови, как бы поддерживая вопрос Борисова.

– Вертолёт вот-вот прилетит, – сказал Умилык, чтобы сменить тему. Образ Навэтын в его голове сделался тусклым и нечётким, как случается, когда давно не встречаешь знакомого человека.

– Послушайте, – неожиданно встревожился москвич. – Мне сказали, с нами полетит ещё один пассажир – учительница из Кытооркэна. Мы же не станем её ждать, раз она не удосужилась прибыть заранее?

Умилык покачал головой. Ещё мгновение он вслушивался в шорох удаляющихся шагов – почти неслышных шагов старой женщины и женщины молодой. А потом посмотрел на мглистое небо, ловя лицом заблудившиеся после пурги снежинки – последний привет от снежного кита.

Сергей Кузнецов

Посвящается Максиму Чайко

Александр Галич (имя при рождении Александр Аронович Гинзбург) родился 19 октября 1918 года в Екатеринославе (сейчас Днепр) в еврейской семье. Отец, Арон Самойлович Гинзбург (1894–?), был экономистом; мать, Фейга (Фанни, Фаина) Борисовна Векслер (1896–?), работала администратором в консерватории. Дед был педиатром; дядя – литературовед Лев Самойлович Гинзбург (1879–1933). Младший брат – кинооператор Валерий Гинзбург.

В 1920 году семья Галича переехала в Севастополь, а в 1923 году – в Москву, где они поселились в доме Дмитрия Веневитинова в Кривоколенном переулке. В этом доме когда-то Александр Пушкин впервые читал свою трагедию «Борис Годунов». В Москве Галич окончил школу.

Первая публикация – стихотворение «Мир в рупоре» (Пионерская правда, 23 мая 1932, за подписью Александр Гинзбург).

После девятого класса Галич почти одновременно поступил в Литературный институт и в Оперно-драматическую студию Станиславского, ставшую последним курсом Станиславского, который он не успел выпустить. Литературный институт Галич вскоре бросил, а через три года оставил и Оперно-драматическую студию. Он перешёл в Театр-студию Алексея Арбузова и Валентина Плучека. В феврале 1940 года студия дебютировала спектаклем «Город на заре» с коллективным авторством. Одним из авторов пьесы стал Галич. Это был его дебют в драматургии.

Когда началась война, Галича призвали в армию. Но медицинская комиссия обнаружила у него врождённый порок сердца и освободила от службы. Галич устроился в геологоразведочную партию и отправился на юг. На юге в городе Грозном он попал в местный драматический театр, в котором и работал до