Железный Аспид. Мир - Н. Мар

алливейцев, конечно. Но сквозь нее виднелись шестерни и микросхемы, те, что ближе к поверхности. Вид был завораживающий, но жутковатый. И уже совсем бесчеловечный.

Глава 17

Где украли свет, звук и запах

В детской суетились алливейцы, все с зелеными петлями медицинских лент на груди. Судя по всему, чтобы скрыть произошедшее, больничное крыло перенесли сюда целиком. Аппараты шумели, тикали, пахло антисептиком и гарью. Нет, пахло костром, если не знать, что горело. На кровати свернулся едва живой клубочек, и при взгляде на него Эйден вспомнил, как отмахнулся от мольбы алливейцев у Харгена и предпочел им Роркс. Но если бы знал тогда, откликнулся бы? Сложный вопрос. Одна смерть выглядит трагедией на фоне массовых катастроф. Но одна жизнь не перевесит жизней многих других. Ведь так?

С края постели мальчика поднялась алливейка и поклонилась вошедшим.

— Расскажите подробно о повреждениях, — попросил ее Канташ, и женщина вполголоса начала перечислять все, что и так было на мониторах: глубину и процент ожогов, степень поражения, состояние внутренних органов.

— Ясно, — перебил Эйден. — Граф, из местных оставьте здесь только тех, кому вы доверяете, как самому себе.

Послышались торопливые распоряжения. Спустя несколько секунд из алливейцев в палате остался один посол. Эйден присел у кровати Аруски — низкой тахте у самого пола. Недавно закончился дождь, и окна были открыты. Снаружи доносился повседневный шум огромного дворца. Работали машины. Смеялись дети, которые не были в страшном походе. Пока еще не были.

— Может, я тоже могу… чем-нибудь… — неуверенно предложил Шима.

— Пока нет, спасибо.

Робот бережно откинул краешек пледа с плеча мальчика, пробежался металлическими пальцами по уголькам. Черные хлопья посыпались с плеча на простыню, Аруска задрожал, не разжимая век. Двое у дверей притихли. Вжались спинами в резной барельеф. Эйден взял ручонку принца и сжал, а правой рукой легко коснулся его головы. Будто поправить волосы, спутанные пеплом. Ничего не происходило.

Внезапно, безо всякой причины, на Шиму накатил страх.

Тишина в комнате становилась гуще, хотя окна были распахнуты настежь. Снаружи бесновался ветер — ветви гнулись и теряли листья, но звуки улицы больше не смели пересекать границ комнаты. Кафт мотнул головой. Все отчетливее бил в уши его собственный пульс. Такая глушь стояла в комнате, что кровь по его сосудам неслась, как поток лавы среди камней. Аруска перестал дрожать, свернулся поудобнее, положил кулачок под щеку.

Время замедлилось, а может, остановилось или уже не имело значения, и Шима вдруг понял, что не может охватить взглядом всю комнату. Он мог сосредоточиться на одном обгоревшим тельцем без сознания и роботе над ним. День только начинался, когда они пришли, но черные тени сужали поле зрения. Этой реальности становилось все меньше и меньше. И меньше. Минус звук. Минус цвет и свет. Больше не пахло гарью. Минус запах. Ручка двери острым концом упиралась в спину, и профессор, ища спасения, надавил на нее всем телом. Он хотел чувствовать этот мир, удержаться в нем, пусть даже якорем станет боль. Но и она ускользала, рассасывалась.

Осознание нереальности этой смерти ощущений не убавляло страха. Мучительного до такой степени, что профессор закричал бы, если б крик его мог пробиться сквозь гул сосудов в его мозге. Единственном живом островке, так храбро принявшем на себя ударную волну диастимагии.

Насколько было тяжко графу, сколько все это длилось — Шима не знал. Краем глаза он видел, как золотые листья на волосах Канташа развернулись и трепетали. Значит, и он был в первобытном ужасе. Но этот страх, достигнув наивысшей точки, начал оступать, а мир потихоньку возвращался.

— Он мертв, — произнес синтетик, не оборачиваясь.

— Как⁈ Но… — граф бросился к Аруске. — Но его тело, посмотрите…

Угольной корки, что сыпалась с худеньких плеч мальчика, не было. Его кожа стала точно такой, как у посла. Будто и не было ожогов.

— Присмотритесь, — и робот встал.

Алливеец откинул плед целиком, взял руку принца в свою. Тот не двигался. А глубоко под прозрачной кожей — прямо из тонкой косточки на запястье — пробивались нежные ростки. Граф упал на колени и, не выпуская руку мальчика, заплакал над его телом.

— Мне так жаль, — безжизненно произнес андроид, — Правда жаль, Канташ, хоть я и предрекал такой исход. Смерть ребенка всегда трагедия.

— Но что… почему? Почему так? Почему его тело излечилось, но он все-таки… умер?

— Поздно. Было слишком поздно для помощи вашей расе. Чем ближе вид к диастимагу, тем ближе к краю смерти он может подойти, чтобы его еще можно было вытащить. Алливейцы же далеки от меня. И принц был даже не на краю: вот уже который день он с него падал.

Облик мальчика менялся на глазах. Ростки вились под кожей, пробивались там, где тонко, становились крепче. Не было ничего страшнее этого, но и ничего естественнее.

— Выходит, и чудо не помогло, — прошептал граф.

— Лечебная диастимагия заставляет тело работать так, как для него лучше. Но для вас существует два вида жизни, и тело Аруски давно решило, что лучше для него — «перейти». Поэтому боты, что я в него запустил, увидели в нем не мальчика. А растение. И помогли ему умереть… так, как следовало.

Шиманай, о котором все забыли, решился подойти ближе:

— Ты стал еще прозрачнее, Эйден.

— Много сил потратил.

— Получается, Аруска был обречен, как только вернулся из похода? Как это возможно?

— В каждом организме есть своя программа, которая обеспечивает его выживание. Ты это знаешь. Если бы принц… вернее, его тело, хотело… черт… — Эйден путался от истощения, от своего провала. — Если бы в его программе не было смерти, он бы откликнулся на лечение иначе.

— Смерть в его программе?

— После злополучного похода мальчик выполнял новую программу. Сами того не понимая, все эти дети умерли задолго до появления симптомов. Они не противились ничему, кроме лечения, и не боролись ни за что, кроме смерти. Смерти по определенному древнему сценарию. И оттого все, что я сделал, это изменил его последнюю главу.

— Решающую для алливейцев, — произнес Канташ, поднимаясь с колен. Он уже взял себя в руки или талантливо изобразил это, как умеют только политики. — Глубоко поврежденные огнем, алливейцы не могут прорасти и гниют, сохнут, становясь трухой и пищей для чужих корней. Мы верим, что каждый, кто сумел прорасти, рождает