Михаил Ахманов - Вторжение

Затем он подступился к скафандрам. Вакуумные оказались безнадёжными, но боевые, хоть потерявшие герметичность, вполне годились — их экзоскелет из пластика был не таким уязвимым, как лучевое оружие и иглометы. Кроме того, их можно было разбирать и собирать практически без инструментов, заменяя пострадавшие шарниры в сочленениях, чем Литвин и занялся с маниакальным упорством. Хитрая головоломка! Но шаг за шагом из шестнадцати дефектных скафов ему удалось собрать один рабочий, хотя за скелетную планку левой голени и левое колено он бы ручаться не стал.

Нудное занятие не оставляло времени для размышлений, и это было хорошо. В сущности, Литвин уже вычеркнул себя из личного состава флота и вообще из списков живых; он больше не являлся самодостаточной ценностью как всякий человек, а был лишь хранителем уникальных сведений, необходимых людям. Всё, что он узнал и что ещё узнает, полагалось сберечь и передать, как эстафетную палочку в долгом забеге, и только после этого расстаться с жизнью. Он сидел в тесном отсеке арсенала, перебирал глухо шелестевшие скафандры, раскручивал и скручивал, и постепенно память о Смоленске, о Земле и других мирах, где довелось побывать, исчезала, таяла вместе с лицами товарищей и близких, будто что-то далёкое и совсем неважное в данный момент. Разумеется, это было не так, но предаваться воспоминаниям не стоило — они причиняли боль и отвлекали от работы.

Целые батареи к скафандру пришлось разыскивать в лучеметах, ракетных ранцах и остальном снаряжении. Набралось шесть; каждой хватало на восемь часов в боевом режиме или на двое суток в рабочем. Литвин вставил их в гнезда на поясе, закрепил у бёдер контейнеры с пайком и дыхательной смесью, полюбовался скафом, пересчитал дыры в наплечниках и рукавах и решил, что ничего, сойдёт. Теперь разжиться бы информацией да выручить Макнил…

Внезапно усталость навалилась на него, шкафы и стойки арсенала с бесполезным оружием поплыли перед глазами, и даже яркий шарик света, висевший под потолком, будто бы померк. Литвин тяжело поднялся, прихватил скафандр и зашагал в свою каюту. Выдвинул койку, лёг, посмотрел направо, где было место Коркорана, вздохнул и отвернулся к стене. Нервное напряжение не отпускало его, не хотелось ни есть, ни пить, а только спать. Но сон не шёл.

— Корабль!

«Слушаю».

Губы едва шевелились, но он вспомнил, что говорить совсем необязательно. Однако думать тоже было нелегко.

«Меня ищут?»

«Ещё нет. Переводчик тхо придёт в отсек примерно через час».

«Кто придёт? Йо?»

«Нет. У неё наступает туахха».

Он послал безмолвный вопрос.

«Туахха — время повышенной эмоциональной активности, связанной с выделением половых гормонов, — пояснил Корабль. — Элемент жизненного цикла, приходящий каждые тридцать-сорок дней. Раньше в такие периоды бино фаата вступали в физический контакт с целью размножения».

«Раньше?..»

«В эпохи Первой и Второй Фазы и обоих Затмений».

Ему вспомнились слова Йо: «Запах… Запах означает, что я близка к периоду туахха». Похоже на выделение каких-то феромонов…

Литвин закрыл глаза. Так беседовать было легче.

«Как они размножаются теперь?»

«Искусственное осеменение. Физический контакт считается дикостью. Существует вид частично разумных самок, производящих потомство под строгим генетическим контролем».

«Кса?» — спросил Литвин, представив гигантский зал со множеством спящих женщин.

«Кса», — пришла мысль-подтверждение.

— Жалко сестричек по разуму, да и братишек тоже. Столько потеряли… — пробормотал Литвин. — Родригеса бы к ним… — Тут ему вспомнилось, что Родригес мёртв, и он замолк. Потом спросил, но уже не вслух, а мысленно: — «Что такое эти Фазы и Затмения? Что-то связанное с этапами прогресса и регресса?»

«Да. Первая Фаза, семьдесят веков древней письменной истории, закончилась глобальной катастрофой, когда были исчерпаны планетарные ресурсы. За три столетия Затмения упала численность разумных. Потом, в период Второй Фазы, её поддерживали на низком уровне искусственно, хотя сырьевая проблема была решена — появились транспорт на гравитационной тяге и возможность завозить сырье с других планет. Однако была допущена ошибка — обеднён генетический фонд, что снова привело к Затмению. Очень быстро, за половину тысячелетия в земных мерах. Рождалось слишком мало лидеров и лиц, способных к творческой работе. Прогресс остановился».

Литвин сел, вытащил из ранца с пайком термос, сделал несколько глотков. Снова лёг.

«Дальше».

«Через несколько столетий вернулись экипажи первых межзвёздных кораблей. Очень больших, но несовершенных — они двигались в физическом пространстве и были подвержены временному парадоксу. У вас его называют…»

«… парадоксом Эйнштейна. Течение времени замедляется при скоростях, близких к скорости света».

«Да. Те, кто вернулся, принесли новый генетический материал и сведения о звёздных системах, подходящих для колонизации. Но существа на материнской планете были уже неспособны к этому. Вернувшиеся, имея преимущество в технологии, начали принудительную селекцию и вывели первые породы тхо. Вскоре у одной из звёзд был найден прототип и сконструирован дисторсионный двигатель. Это позволило…»

«Погоди, — подумал Литвин. — Что за прототип?»

Пауза, словно Корабль размышлял над вопросом. Затем:

«Прототип создания, с которым ты общаешься. Квазиразум. Симбионт. Новый фактор, положивший начало Третьей Фазе. Это позволило заселить обширное пространство в соседней ветви галактической спирали».

Литвин вздрогнул — под сомкнутыми веками вспышкой пламени во тьме возникла Галактика. Такого не видел ещё никто и никогда, ни один из живущих людей — звёздный остров был показан сверху, со стороны полюса и древних шаровых скоплений, приподнятых над плоскостью спирали. Ясно просматривались её витки: ближний к центру рукав Стрельца, затем рукав Ориона с золотистой точкой, обозначавшей Солнце, и, отделённый от него щелью в четыре тысячи парсек, рукав Персея. Там тоже мерцали звезды, но не золотым, а ослепительно-белым светом, и три таких же огонька Литвин различил на самом краю ветви Ориона. Казалось, они находятся почти что рядом с Солнцем, но это было иллюзией, связанной с гигантскими масштабами Галактики. Видимо, от Солнца их отделяло двести-триста светолет.

«Белое — сектор бино фаата, — сообщил Корабль. — Их экспансия стремительна, и область, подвластная им, постоянно растёт. Они уже в среднем рукаве. Три точки на его границе — Новые Миры, заселённые недавно, сотню лет назад. Фаата опасаются…»

Беззвучный голос смолк, и Литвин внезапно ощутил уверенность, что Корабль ищет нужные слова. Такие, что были бы ему понятны. Он не торопил огромное существо; лежал с закрытыми глазами и любовался грозной красотой Вселенной.

«Они опасаются Затмения. Такого Затмения, когда восстановить потенциал их расы не удастся. Ни её численность, ни интеллект, ни технологию… Они боятся исчезнуть во тьме, как даскины, и этот страх ведёт их все дальше и дальше. Они считают, что интенсивная экспансия снижает вероятность любых катастроф. Особенно теперь, когда они встретились с другими».

«С нами?» — спросил Литвин. Усталость брала своё, и он медленно погружался в дрёму.

«Нет. Вы ещё слишком слабы. Вы пока не представляете угрозы. В отличие от кайтов, лльяно, сильмарри, шада».

Спираль Галактики вдруг вспыхнула яркими красками. Повсюду кроме области ядра зажглись разноцветные пятнышки, похожие на осьминогов или причудливых медуз с ярко окрашенными куполами; их цвет постепенно бледнел и истончался к изрезанным краям и щупальцам, разбросанным вроде бы в хаотическом беспорядке. Алые, багровые, жёлтые, фиолетовые звезды сияли на фоне бархатной тьмы, разделявшей их и прятавшей другие светила, чуть заметные искорки в океане мрака. Затем галактический диск дрогнул, начал поворачиваться, демонстрируя ребро и нижнюю часть, тоже заполненную пятнами-медузами, искрившимися, как гроздья рубинов, топазов, аметистов, изумрудов в сказочной пещере. Они были повсюду: пронзали или огибали тёмные туманности, захватывали сферические ассоциации звёзд, тянулись к Магеллановым Облакам, разбрасывали тонкие щупальца на сотни и сотни светолет.

«Зоны влияния различных рас, — пояснил Корабль. — Карта времён даскинов, ей миллионы лет, и многие цивилизации с тех пор угасли. Но более всеобъемлющих данных в масштабе Галактики не существует».

— Как их много… как много… — прошептал заворожённый Литвин. — Живая Галактика… а мы ничего, ничего не знали… я должен… должен рассказать…

Сон сморил его, и он уже не мог разобраться, где реальность, а где фантастические видения. Ему казалось, что он с кем-то беседует или спорит, и этот неведомый кто-то старается его предупредить, что мир огромен и совсем небезопасен, что обитатели звёзд не так уж расположены к земному человечеству и что не всякий из них признает полностью разумными ничтожных тварей, что мельтешат в окрестностях Солнца. В этом заключалась трагическая дилемма, которую Литвин великолепно понимал, но лишь во сне. С одной стороны, Галактика, полная жизни, населённая сотнями рас, способных одним щелчком прихлопнуть Землю, — и, как альтернатива этому, сонмы планет у мириадов звёзд, не породивших ничего живого, мёртвая пустота, вечное одиночество разума… Какой из этих вариантов предпочтительнее? Мир разумных чудищ или Вселенная, где, кроме людей, нет никого?