Мир без Стругацких - Эдуард Николаевич Веркин

сентябрьская. Агафья оживлялась в сумерках. И мороженое любила. Сразу принялась облизывать пломбирное полушарие бледным языком.

– Зачем голая сидишь, Агата?

– Саквояж спёрли.

Хвосты и ножки русалок – тема особая. Хвосты – у морских дев, они живут в море-океане, и до суши им нет никакого дела. В маленькой речке, в озере с хвостом да без ног пропадёшь. Бывает, нужно выбраться на сухое место за тем, за этим. Арина Родионовна ничего не спутала, когда забавляла воспитанника сказкой о русалке, сидящей на дубу. И он не ошибся, когда наделил русалок способностью явиться инкогнито в княжеский чертог или догнать путника в чистом поле. Ножки у них есть, и прехорошенькие. А русалки Яузы, бесспорно, живут в воде, но выходят на сушу. Как те девицы, что работают в институтах и конторах у Таганской, выходят покурить на крыльцо, под козырёк подъезда, а то и сбегать в ближайший универмаг. Вода в Яузе цвета гнилых листьев, букета, забытого в вазе, и тянет от неё несвежестью. Поневоле возмечтаешь о переменах. Агафья и залезла бы на дерево, да набережная в камне, деревьев нет. А чтобы пойти в город, нужна одежда.

Были у Агафьи и платья, и туфли, и даже вельветовые брюки, и возилась она с ними, будто собака с косточкой: то разложит сушить, то свернёт, засунет в сумку, которую почему-то называла саквояжем, и спрячет в кустах на Сыромятнической набережной, возле шлюза. Кончалась эта история всегда одинаково: исчезновением одежды. Льстились на неё настоящие потерянные души, те, кому не хватало для счастья трёх рублей шестидесяти двух копеек.

Оставалось у Агафьи только пальто, которое не брали из-за двух сквозных дырок и слабого, но противного рыбного духа, да кольцо с бутылочно-зелёным камнем на пальце. Кольцо носила когда-то генеральша, современные московские дамы сказали бы – цыганское. Прочие же убытки Агафью огорчали. А когда Агафья огорчена, нехороши становятся набережные Яузы от Котельнической и до Лефортовского моста. Тут мороженым не обойдёшься. Новые хлопоты, а деваться некуда.

– Надо тебе нейлоновое платье завести, – вслух помыслил Щелканов. – Сохнет моментально, хоть плавай в нём. И не гниёт. Сможешь у себя под мостом хранить.

– Кто же мне купит его, – пробубнила Агафья, разрывая острыми зубками вафельное донце.

– Я достану, – пообещал Щелканов.

Платье продавала Марина в институте. Щелканов сказал: троюродная сестра из Вологды приехала, для неё беру, – но покупка всё равно произвела сенсацию. Девицы поглядывали со значением, усмехались: у Щелканова роман!

Химический институт на Воронцовом поле когда-то занял усадьбу, покинутую владельцами, сгоревшую и восстановленную. Дом с белыми лентами колонн, с квадратными крепостными башнями по углам был окружён парком, и парк с дореволюционных и постреволюционных времён сохранился, аллеи заросли травой, деревья сомкнули кроны над ними. После революции институт варил мыло и покрывал цинком заводское оборудование. Делал и другие, тайные исследования. А после войны с фашистами начал заглядываться в небо, занялся радиацией и физической химией, оказывал содействие не только тяжёлому машиностроению, но и общему, и даже среднему машиностроению нужны были его премудрости.

В старые времена жили на Яузе всяких родов умельцы, отправленные царской волей от Кремля подальше со своими печами, горящими круглые сутки, с опасным огнём, дымом и вонью, – гончары и котельники, оружейники, мастера чеканки и серебряного литья. Давно не стало тех денежных мастеров, и миновали времена, когда горячая пристяжная лошадь могла копытом выворотить из земли кувшин с монетами старинного клада. В институте поминали золото и серебро, но чаще – другие слова таинственного блеска: теллур, селен, рубидий.

Щелканову место было определено не в главном здании, что колоннами и гордыми словами о химии, простирающей руки, смотрело на улицу, а в одном из тех домиков, что скрывались в парке. В усадебные времена тут была то ли конюшня, то ли кучерская. Экскурсии ответственных работников в костюмах и галстуках до него не доходили. Зато сотрудники из обоих главных корпусов прибегали часто. Хотя халат Щелканову полагался не белый, а синий, белые халаты с ним держались на равной ноге. Он был стеклодув. Один из десяти в мастерской, однако Владимир Сергеич его отличал.

Химическую реакцию на бумаге легко написать, труднее произвести её в материальном мире: заставить атомы и молекулы двигаться куда надо, прибыть вовремя и вовремя убраться со сцены, нагреться, а затем остыть до полного безразличия. Для того нужен химический прибор, чтобы покорные атомы не сворачивали с пути. И не может быть у самого устремлённого в небеса химика такой идеи, которую стеклодувы не способны облечь прозрачной материей. Стояла у Владимира Сергеича даже бутылка Клейна, проглотившая собственное горлышко и пьющая воду через донце, вгоняла в оторопь новичков и особо доверенных гостей. Многие не верили, что она существует. Клейн за заказом не спешил, видно, сам не знал, что с ней делать.

Стеклодувная была мастерской, а не лабораторией, слишком неприбранная для интерьеров передового института, какими их показывают по телевизору, а для цеха алхимиков – слишком светлая, с широкими окнами и прозрачными перегородками. Пол из клеёнчатых квадратов, мебель из стружек, зато хвосты пламени из горелок – самого высшего качества. Столы со станками, резаками, тисками, зажимами, шлифовальными кругами – как столярная мастерская, если бы столярам привозили деревья из стеклянного леса. Стеклянные прутья и ветки собраны в пучки и стоят в высоких стаканах либо лежат ледяными пластами, тускло отражают белый свет. Щелканову тут нравилось.

Перекуры в стеклодувной не поощрялись, хочешь курить – кури на рабочем месте: триумфальные трубы вытяжек склоняются над каждым столом. Поэтому обедать в одиночестве Щелканову удавалось редко. Всегда в столовой кто-нибудь подсаживался с рабочим разговором.

Евгений Мусатов был красавец и восходящая звезда. Иванов-Ростовский брал его с собой в командировки во Францию, в Италию. Брюки на Мусатове сидели, как на артисте кино, да и стрижка с бакенбардами смотрелась не хуже. Обедал Мусатов с личной бутылкой минеральной воды – в чай поварихи добавляют соду, в кофе – овёс, а компот он презирал молча. Разговоров о футболе и хоккее не поддерживал – современный суррогат гладиаторских боёв, развлечение для плебеев. С ним пришёл Макаров, тоже красавец, только усы щёткой, а новые джинсы требуют опускаться на стул с осторожностью и кряхтением. Нужна была Мусатову и Макарову особенная электрохимическая ячейка. Договорились вместе дойти до мастерской после обеда.

Пока обедали, мимо прошли Марина с Катенькой, заняли столик через проход. Катенька сделала глазки Мусатову. Макаров состроил одобрительную физиономию. Мусатов, терзая котлету вилкой, будто это был серебряный столовый нож, сообщил, что, во-первых, служебные романы не практикует, а во-вторых, не хочет внушать ложных надежд наивным девушкам. Пока он не готов к браку и всем сопутствующим обязательствам,