Андрей Уланов - Эльфы и их хобби (сборник)

Юный мастер взял перо и залихватски расписался.

Вот и все, приказание исполнено. Пора собираться в дорогу – возвращаться в лагерь.

Серговский осторожно поднял книгу и вдруг сильно прижал ее к груди.

Нет большего позора, чем ослушаться своего командира. Как человек военный, Серговский отлично это понимал. Как понимал, что тайна эльфоградских часов вернет леди Дэамор ее прежнее положение при дворе. Шутка ли – распоряжаться самим временем! Император достойно наградит за такой подарок.

– Вы не хотите сказать что-либо на прощание? – неожиданно обратился к нему Смотритель.

Серговский подавил судорожный вздох.

– Огня! – хрипло выкрикнул он.

…Собравшись полукругом, мастера стояли и смотрели, как листы великолепной, диковинной книги превращаются в груду пепла, как начинает плавиться чудесный переплет…

– Вы приняли правильное решение, – рядом оказался Марик. Его глаза смотрели непривычно тепло, понимающе.

– Не уверен, что это решение понравится нашему главнокомандующему, – невесело усмехнулся Серговский.

– Не беспокойтесь об этом, – сказал Смотритель, услыхавший эти слова, – она не причинит вам вреда, я уверен… – и добавил загадочно:

– Око за око, зуб за зуб.

– Не понимаю…

– Леди Дэамор получила от меня маленький подарок, – пояснил Смотритель. – Книгу, пролистать которую можно только раз в жизни.

– Она умрет? – изумился Серговский.

– Потеряет память, – спокойно проговорил Смотритель. – Простите, но у нас не было другого выхода.

Марик мрачно кивнул. Внезапно его взгляд, непривычно долгий, вновь обратился к поручику…

Серговский больше не сомневался.

– Но одну тайну я все-таки разгадал сам, – произнес он, рывком приблизился к юному мастеру и, взяв за руку, прикоснулся губами к нежным, девичьим пальцам.

– Я хотел бы остаться здесь, – ровным голосом произнес Серговский, – и жениться на вашей внучке…

– На сестре, – улыбаясь, поправил Смотритель под веселый гомон остальных. – Ее зовут Марика. Ты можешь остаться у нас и вместе с нею охранять тайну Золотой Петли. Я назначаю тебя новым ратушником.

Марика озорно улыбнулась, рассеивая последние сомнения.

– Но зачем был этот маскарад? – Серговский позволил себе пылкий и нежный взгляд в сторону девушки.

– Чтобы уберечься от пыток, – посуровел Смотритель. – Леди Дэамор не церемонилась бы с женщиной…

Поручик хмуро кивнул.

– Постойте, – неожиданно вспомнил он. – Но как вы раздобыли императорскую грамоту, позволяющую охранить вход в тайное хранилище от непрошенных гостей?

– Император сам даст нам такую грамоту, – Смотритель хитро переглянулся с сестрой. – Вернее, сын Императора, через тридцать один год. Видите ли, еще никто из тех, кто требовал предъявления грамоты, не смотрел на проставленную дату.

Серговский растеряно кивнул.

– Да, еще одно… Я всего лишь на десять лет старше Марики. Сестра предупреждала меня, что бы я не ходил в будущее так часто, и оказалась права – я безнадежно постарел. Надеюсь, вы не совершите такой ошибки, и будете использовать часы только в самом важном случае…

Когда в часах вновь перестанет сыпаться золотой песок.

Сергей Легеза. Чтецы сердец

Силу эту мы называем экстазом, исходом чувств и своего рода безумием. Таким образом, изначально сон был сопряжен с экстазом, и Бог наслал экстаз на Адама, и Адам уснул.

– Именно пестрая?

– Именно что, господин лекарь, именно что… Уши рваные, шерсть встопорщена… Сидит при двери и никого не впускает… скалится так, что – ей-ей, еще шаг кто сделает, тому горло вмиг и вырвет… А глаза-то, глаза – дьявольским, спаси Господи, огнем горят!

– И что ж после? – снова спросил Амелиус Троттенхаймер, придерживая запястье больного: большой палец поверх жилки, что судорожно частила, стараясь угнаться за ускользающей жизнью. А уж в том, что жизнь господина Гуго Хертцмиля, управляющего барона фон Вассерберга и благодетеля добрых бюргеров Остенвальде, Альтены и прочих окрестных городков, вытекает из него и скоро вытечет вся – в том Амелиус Троттенхаймер, пожалуй что, и не сомневался: горячая влажная кожа, мутный взгляд, спутанные волосы и затрудненное дыхание достаточно говорили господину лекарю о ближайших последствиях хвори.

Гуго Хертцмиль умирал, и поделать с тем нельзя было ничего.

Ну, почти ничего…

Хотя, по совести сказать, господин лекарь готовился прибегнуть к некоему известному ему сильнодействующему средству отнюдь без желания и лишь принимая в расчет, что смерть доброго господина Гуго, наверное, принесет немало невзгод и ему, Амелиусу Троттенхаймеру…

Господин управляющий меж тем открыл было рот, чтобы заговорить вновь, но сумел исторгнуть из глотки лишь хрипы да кашель с мокротой, раз за разом взмахивая руками и то преломляясь в поясе, то откидываясь на подушки, набитые гусиным пером. Старая Герда, что дремала тут же, под окошком, прикрытым от вредоносных сквозняков ставнями, всполошилась и принялась поить господина Хертцмиля водой с добавленным в нее – от гнилостных эманаций, как выразился господин лекарь, – винцом. Амелиус же, поспешив выпустить запястье больного, дабы не мешать старухе, решительно глотнул из кубка, в коем ему сразу же по приходу поднесли горячего вина – в его случае не разведенного и со специями.

Вино, впрочем, успело остыть, да и специи скорее горчили, нежели благоухали – господин управитель оставался все же знатным скрягой. Даже на одре болезни.

Наконец откашлявшись и дыша теперь хрипло и прерывисто, господин Хертцмиль продолжил, привалившись к заботливо подоткнутым под спину подушкам:

– Так вот о той суке, господин лекарь… А что она сука, да к тому же и недавно ощенившаяся, было понятно, как я уже говорил, по набухшим от молока сосцам… Она, стало быть, сидела под дверью и никого не впускала внутрь, как вдруг словно бы сжалась, свернулась в клубок и – глядь, а то уже не сука, но замок: большой, кованный и, что запомнилось, как бы с женскими волосами вокруг. А у меня в руках – и не ключ вовсе, но как бы короткий меч или даже кинжал: только не из железа, а словно из рога либо кости. И вот я приближаюсь к двери… – тут господин Гуго вновь зашелся в кашле, но не в столь жестоком, как в прошлый раз, поскольку ему достало сил жестом усадить на место снова вскочившую было Герду. Откашлявшись, сплюнул сгусток слизи в стоявшую у изголовья миску, несколько раз тяжело вздохнул, втягивая воздух сквозь стиснутые зубы, и продолжил. – …и вот приближаюсь я, а ноги вдруг словно свинцом налились: ни шагу не могу ступить, и такая истома вдруг в теле разлилась, что чувствую – начинаю падать. А потом темнота вокруг и лишь как бы женский смех: такой, что ну прямо мороз по коже. Так к чему бы, говорите, такой сон, а, господин лекарь?

Не став, впрочем, дожидаться ответа, господин управитель обессилено отвалился на подушки, да так, что спинка кровати скрипнула – при его-то, господина управителя, тщедушной конституции. Лежал, прикрыв пергаментными веками болотные глазки и выпятив острый, изжелто-серый подбородок. Несмотря на болезнь, господин Гуго продолжал ежедневно призывать к себе брадобрея, оттого кожа на щеках и подбородке была выскобленной и сухой.

Тотчас же позади Амелиуса негромко вздохнул племянник господина управителя, молодой Вольфганг Хертцмиль – годков двадцати с небольшим, широкий в кости, изрядно высокий, особенно ежели сравнивать с тщедушным господином управителем. О нем говорили, что – изрядный фат и гуляка, никак не могущий окончить полного курса обучения, и университету предпочитающий кабак и хорошую выпивку. Было видно, как он мается необходимостью быть при больном дяде.

Вот и сейчас: скрипнул стулом, задышал, склонившись, к самому уху Амелиуса.

– Господин лекарь… – голос, хоть и приглушенный до шепота, гудел словно колокол. – Господин лекарь, как же мы теперь…

А Гуго Хертцмиль вдруг отворил один глаз: хоть и затуманенный болезнью, но пристальный, как и подобает человеку, на чьих плечах держится все немалое хозяйство господ баронов фон Вассерберг.

– Меня, – прохрипел чуть невнятно, но с силой, – еще рано хоронить, племянничек.

Вольфганг смутился, закрестился мелко, отгоняя сглаз.

– Дядюшка, – загудел он, – у меня, право, и в мыслях не было…

– Вот и не нужно. Давай-ка лучше выслушаем достопочтенного господина Троттенхаймера относительно тех тайн, что открыло ему мое сновидение.

Амелиус Троттенхаймер откашлялся, вновь глотнул выстывшего винца с приторным привкусом специй и почесал подбородок.

– То вопрос не праздный, господин Гуго, должно вам сказать… – он задумался на короткое время, потом продолжил. – Известно ли вам что-либо об искусстве снотолкований?

– Ну, – сказал Хертцмиль-старший с долей издевки, – кое-что я, несомненно, слыхивал. Вот, к примеру, от того же колдунишки-алхимика, коего господин барон приказал вздернуть тому года три как: пока был он, этот чернокнижник, жив, то любил, спаси Господь его душу, поговорить об сновидчестве.