Дмитрий Старицкий - Вверх по течению (СИ)

Моя фраза, сказанная в узком кругу интендантского начальства: «кто работает – тот делает, а кто не хочет работать ищет причины ничего не делать, так вот поиск причин ничего не делать квалифицируется как саботаж» разлетелась моментально широко. А как наказывается саботаж в военное время, все видели сами на вокзальной площади.

В течение нескольких дней фронт получил все недоимки по снабжению с начала наступления. Аршфорт передал мне свое удовольствие телеграммой.

На третий день показательной инвентаризации и тряски всех складов из Ставки приехал скромный техник, который к телеграфному аппарату приделал приставку, которая дублировала ленту, выдаваемую адресату на руки. Саму аппаратную отделили от посетителей глухой перегородкой с окном, а не так как раньше только барьером. Телеграфистов призвали на военную службу в департамент второго квартирмейстера, дали им под роспись обязательство соблюдать режим секретности и запретили передавать телеграммы с голоса. Официальных бланков еще не было, но сдай образец почерка на простой бумаге с текстом телеграммы. Такие письменные запросы на телеграммы обязаны теперь хранится полгода, подшитыми в особые папки.

Начальником телеграфной станции стал человек Моласа. Скромный неприметный фельдфебель – аккуратист, флегматичный и непробиваемый к истерикам и скандалам.

Почту военизировать не стали. Разве что всех почтарей обязали сотрудничать с ЧК и департаментом второго квартирмейстера. Во избежание, так сказать…

Мавр сделал свое дело – Мавра может уходить. Надо дать подследственным расслабиться после напряжения от моих эскапад с допросами и требованиями копий документов. Поиграл в злого полицейского и ладушки. Пусть теперь люди принца поиграют в добрых… Все же один мундир носят.

Получил пять ящиков трофейных цветных ракет и десяток пистолетообразных ракетниц царской работы. Оказывается, тут есть и такие, а я все голову ломаю, как сделать осветительную на парашютике, что у немцев во вторую мировую войну была. Сама сигнальная ракета напоминает охотничий патрон, большой правда – восьмого калибра. На слона не меньше. Ракетница тоже увесистая. Но лучше такие иметь, чем вообще ни каких… А то у нас только цветные флажки да паровозный гудок в наличие. В деле команды подаются свистками, типа судейских на футболе. Орать бесполезно в грохоте боя. А вот свисток слышен далеко.

Интенданты были бы рады эти ракеты вообще мне подарить, но я как порядочный выписал официальное требование на броневой отряд и получал их вахмистр. Моей подписи, господа, на получении матценностей вы не получите…

И отбыл на фронт. Подальше от большого начальства.

На станции Троблинка меня догнала телеграмма, сообщающая что на Западном фронте пал смертью храбрых командир горно – кавалерийской бригады граф Битомар Рецкий, единственный сын и наследник маркграфа Ремидия. Тридцатипятилетний генерал – майор.

Вышел с вокзала, сжимая в кулаке телеграфную ленту. Небо прояснилось. Дождя не ожидается. Вроде как бабье лето незаметно подкралось на радость солдатам, сидящим в сырых окопах. Хорошо тем, кто курит – им есть чем руки занять.

В салоне накатил сто грамм за помин души раба божьего Битомара, которого никогда в жизни не видел. И сел писать телеграмму Ремидию с соболезнования от имени всех рецких горцев Северного фронта.

Потом собрал их всех на вокзальной площади и огорошил известием. Приказал в честь траура надеть на левые рукава черные ленты.

– Вахмистр, – позвал я своего тыловика в конце краткой речи.

– Слушаюсь, господин комиссар, – появился он как из-под земли.

– Извернись змеей, но вина найди. Будут нужны деньги – только скажи сколько. Сегодня каждый горец должен выпить свою печальную кружку и оросить вином землю.

А сам ушел на телеграф отправлять послание во Втуц. Жалко мне стало старого Ремидия. Хороший он человек, которого поддержать в горе не грех.

А горцы плавно перетекли с брусчатки площади на деревянный перрон у моего поезда. Появились музыкальные инструменты типа волынок, барабаны, флейты, даже губные гармошки. И импровизированный оркестр заиграл что-то архаическое, настолько древнее, что даже сравнить не с чем.

Горцы стали парами выходить на перрон и заткнув полы шинелей за пояс, выделывали под эту музыку незамысловатые па. И в конце короткого танца с силой втыкали с высоко поднятых рук в доски перрона пару кинжалов. За ними выходила следующая пара, и все повторялось с несколько убыстряющимся ритмом.

Все это завораживающее своей примитивностью действо я смотрел во все глаза из окна салон – вагона.

А оно все продолжалось и продолжалось уже второй час. Никаких выкриков. Никаких песен. Только музыка, перестук каблуков по доскам и звук втыкающихся кинжалов. Каждой следующей паре предстояло выделывать свои па, не задевая уже воткнутых кинжалов, которые стали образовывать на перроне какой-то узор. И все повторялось, и повторялось… Пока в ткань музыки не стали врываться выстрелы. Горцы стреляли в воздух. Но не беспорядочно, а контрапункте с барабанами.

В салон стремительно влетел генерал Аршфорт, колыша красной подкладкой распахнутой шинели. С ходу высказал мне с возмущением.

– Кобчик, что это у вас тут происходит? Мы все же на фронте, в конце концов, а не в запасном полку на празднике урожая.

– Тризна, – ответил я кратко.

– Какая тризна?

– Тризна по большому вождю.

– Кто у вас умер?

Я вынул из кармана рулончик узкой телеграфной ленты и протянул ее командующему.

– Понятно, – сказал он, возвращая мне телеграмму. – Я пришлю вина. Бочки хватит на всех? Чтобы не допьяна.

– Вы хотите стать новым большим вождем у горцев? – спросил я, глядя в глаза генералу. – Вино выставляет претендент. Вождь умер – да здравствует вождь.

– Хм… – поднял брови Аршфорт и улыбнулся, примеряя мои слова к себе. – Возможно, это было бы неплохо.

– Тогда приготовьтесь к тому, экселенц, что когда они отгорюют, лично повести их за собой отомстить врагу с одним холодным оружием в руках. Творить уже кровавую тризну.

– Куда? Когда? Почему без приказа? – затряс щеками командир корпуса.

– Возможно уже сегодня ночью. Для мести им не нужен приказ, экселенц. Это горцы. Лучше приготовьте войска поддержки и запустите их в бой, когда мы вырежем первую траншею царцев.

– Почему царцев, граф же погиб на Западном фронте?

– Какая разница кого из союзников резать? – ответил я вопросом на вопрос. – Они по крайней мере в шаговой доступности. И это… экселенц, очень прошу не забудьте артиллерией ударить по второй траншее по красной ракете и перенести обстрел на третью траншею по зеленой.

– У вас и ракеты есть? – удивился гененрал.

– Трофейные, – улыбнулся я.

– Я не понял? – переспросил командующий. – Вы что, сами пойдете впереди них с одним кинжалом на царские траншеи?

– Положение обязывает, – гордо ответил я и тяжко вздохнул. – Разве хочешь? Надо!

– Я пришлю вам бочку вина и карту с местом, где надо сделать прорыв. Если вы все так жаждете смерти, то пусть она будет не напрасной.

Волынки слегка притихли и рокотали только барабаны. Странным рваным ритмом.

– Прекрасная боевая музыка, – восхитился Аршфорт. – Осталось только показать пальцем и крикнуть «бей!». Дайте и мне на рукав траурную ленту.

– Вы пойдете с нами, экселенц?

– Нет. У меня в подчинении не одни горцы. Но я хочу уважить память графа.

Под звуки барабанов горцы снова выходили на перрон танцевали свои незамысловатые па с высоко поднятыми коленями и, походя, вынимали из досок настила свои кинжалы. Также в очередь.

Потом музыка смолкла и они ушли.

– Куда это они? – голос генерала был озабоченным.

– Обедать, – ответил я, повязывая на рукав его шинели черную ленту. – Еще впереди выборы военного вождя. А сама кровавая тризна будет ночью.

– Кобчик, у вас есть чего-нибудь выпить и покрепче? – спросил командующий. – Помянем графа. Пока не началось. С ума можно с вами – горцами – сойти.

– Надеюсь, теперь вы поняли, экселенц, почему до изобретения огнестрельного оружия рецкие горцы никогда не имели поражений?

Говоря это, я сам ощущал себя рецким горцем. К большому своему удивлению.

Темной безлунной ночью, которая не сулила никаких бед обеим армиям, горские штурмовики легко пересекли ползком нейтральную полосу, на которой не было никакой проволоки. И тихо ввалились в траншею, одновременно перерезая глотки заранее высмотренным часовым. И растеклись по ходам сообщений творить кровавую тризну.

Лица горцев светились неподдельным счастьем. Некоторые слизывали кровь с клинков. Даже мазали ей свои щеки, также с клинка. Весь налет цивилизованности слетел с людей, как его и не было. Они сейчас не жили, они творили древний обряд, о котором столетиями будут петь песни в высоких горах. Потому как никто в роте не мог припомнить, чтобы кровавая тризна проводилась на поле боя, по крайней мере, при жизни их отцов и дедов.