Матрица обвинения - Роман Викторович Душкин

мне очень знакомым. Это был донос. Я успел увидеть первые строки, которые гласили:

Я пишу вам об одном человеке. Я видела, как он перемножал матрицы…

Осознание с щелчком добавило недостающий кусочек в пазл, который с тяжёлым, глухим ударом обрушился на меня. Я узнал почерк. Это была моя учительница математики. Но как же так? Ведь именно она устроила для нас в школе математический кружок, в котором мы собирались для обсуждения тем вне школьных уроков – я и ещё один парень из нашего класса. И учительница показывала нам книги, но никогда не давала их нам в руки. Я помню, как она на первом занятии нарисовала три взаимно пересекающихся круга и сказала, что это диаграмма множеств. Это же было так волшебно – постигать новое знание.

Её слова всегда вдохновляли меня на размышления. Она говорила о мире идеалов, о магическом смысле чисел и форм, что лежат в основе всего сущего. В её глазах я читал заинтересованность и стремление передать знания, которые так важны для понимания истинной природы вещей. Она шептала о том, что математика является ключом к разгадке тайн Вселенной. Нельзя было не поверить в то, что каждое число таит в себе часть большого секрета, что каждый расчёт способен открыть портал в другое измерение, где правят принципы и законы, о которых нам только предстоит узнать.

Прежде чем я успел что-либо ответить, инспектор взмахнул листком перед моими глазами, будто веером, который мог рассеять мои надежды на освобождение. «Интересные заметки, не так ли? Похоже, ты был лучшим учеником», – сказал он с ледяной усмешкой, пронизывающей меня насквозь. Только теперь я понимал, что каждое моё упражнение в математическом кружке фиксировалось как доказательство моей «вины». Каждый раз, когда я ощущал волнение от получения новых знаний, всё это время она, наша учительница, сидела рядом и записывала мои слова, чтобы теперь вот предать меня.

В моей голове начали всплывать горькие воспоминания. Те вечерние занятия, которые казались мне оазисом творчества и яркого мышления, теперь стали моей клеткой. Мы размышляли о бесконечности, а в это время стены моей тюрьмы возводились вокруг меня, незримо и бесшумно. С каждой улыбкой нашей учительницы, с каждым её восхищённым взглядом на мой прогресс, она, на самом деле, готовила мне ловушку.

Как я мог подозревать, что всё это время она ведёт секретную игру? Что каждое наше занятие, каждый наш шаг наблюдается и записывается. Что под личиной наставничества скрывается бдительный сторож правил и законов, о которых мы лишь инстинктивно догадывались, но никогда не осмеливались заговорить вслух. Возможно, в её глазах я читал не интерес, а скрытую оценку, а в словах о важности знаний – приговор для тех, кто осмеливается уйти далеко за пределы разрешённого. И вот теперь, схваченный за руку миром, который видит во мне угрозу, я начинаю понимать, что подарок знаний был также и проклятием.

Мои попытки объяснить, что все эти числа – не более чем выражение чистого красивого порядка, который я нашёл сам для себя, разбивались о стену равнодушия полицейского. С каждым его словом я чувствовал себя всё более одиноким и растерянным. Мои ответы ему не были нужны. Инспектор знал, что его задача – не слушать. Его задача – заполнять пустые строки в досье, которое отправит меня прямо в лабиринты бюрократической машины под названием «система правосудия».

Я молча уставился на протокол. Всё, что меня окружало, стало двигаться замедленно, как в плохом сне. Прежде чем я успел что-либо ответить, инспектор, с пронизывающей усмешкой, отложил лист бумаги в сторону. «Ты понимаешь серьёзность своего положения?» – спросил он, и его взгляд стал жёстким, как зимний мороз. Моё сердце колотилось в унисон с отсчётом последних минут моей свободы.

«Ты игрался с огнём, мальчик. Математика? Это не игрушки», – его голос стал ещё холоднее, и слова отпечатались в моём сознании. – «В наше время, ты должен придерживаться правил. Ты должен был игнорировать свои глупые фантазии о числах и их свойствах. Но теперь ты стоишь перед лицом реальности. Ты обвиняешься в серьёзном преступлении против нашего общества».

Я пытался противостоять его словам: «Но я ничего не делал! Я лишь думал, мечтал, искал…» Однако моя попытка оправдаться прозвучала жалко и бессильно в обстановке, подобной этой, где мечты и размышления были преступлением. Я попробовал в последний раз и крикнул: «Да что такое матрица, в конце концов?!»

Ответом мне было презрительное молчание. Инспектор встал и подошёл к двери кабинета: «Туда». Он указал на дверь, за которой начинался мой путь изгоя. Я обернулся, чтобы в последний раз взглянуть на коридор свободы, когда инспектор шагнул вперёд, преграждая мне путь.

* * *

Каждая секунда здесь растянулась в вечность. Стены изолятора затянули меня в свои жуткие объятья, словно они были живыми существами, наслаждающимися моим страхом и отчаянием. Одни голые лампы бесцветно взирали на нас сверху, словно всевидящие глаза, демонстрируя силу системы, заложником которой я внезапно стал. Я сидел, окружённый молчащими фигурами других заключённых, каждый из которых затонул в своём собственном мире страданий и утрат.

Мой взгляд скользил по забытым лицам моих сокамерников. Тщетно пытался найти в них искру борьбы или хотя бы каплю надежды на положительное разрешение своего дела. Вместо этого – тени людей, подавленных и сломленных – это всё, что я видел. И с каждым мгновением, проведённым в этой жуткой камере, я ощущал, как и моё собственное чувство персональной идентичности становится всё более расплывчатым и бесформенным. Меня заполняли отравляющие мысли безысходности, и я начал сдаваться. Откуда же взять силы бороться, когда весь мир обернулся против тебя?

В этой камере потерянных душ дни и ночи слились в единое монотонное небытие, где понятие времени утратило всякий смысл – будто часы где-то остановились, а мир вокруг них замер в ожидании. Бесконечное чередование унылого света и мрака стало единственным признаком, что жизнь ещё течёт, а я её часть, хоть и заброшенная и забытая. В состоянии вечного ожидания я перестал отличать начало дня ли это или его конец, и моменты, когда я общался с охранниками или получал свою жалкую пищу, начали казаться мне сном, бредом. Время тянуло меня в своё обширное лоно, размывая чёткие границы между реальным и воображаемым, и я уже не мог сказать, прошло ли несколько часов, дней, или, быть может, пролетели годы в этой новой, зловещей реальности.

И вот однажды ко мне подсел старик с беспокойными глазами,