Роберт Говард - Джентльмен с Медвежьей речки

Я правил к каньону, чтобы занять оборону в лощине, а бандиты готовы были запалить лошадей, но доскакать до поворота тропы раньше меня и отрезать нас от каньона. Капитан Кидд под двойной ношей до того прогнулся, что брюхом почти стлался по земле. Перекинутому через седло преподобному Рембрандту тоже приходилось несладко: руки и ноги его болтались в воздухе, а один раз, когда он особенно лихо подпрыгнул и ткнулся животом в седельную луку, я услышал такое, чего никак не ожидал услышать от служителя Господа. Затрещали выстрелы, засвистели пули, и его преподобие, задрав голову, пронзительно завопил:

– Прекратите эту… пальбу, вы, … ! Вы ж меня пристрелите!!!

Я подумал, что с его стороны было довольно эгоистично не упомянуть о своем спасителе, но все равно заметил:

– Ваше преподобие, этих скунсов увещевать мало толку – у них нет почтения даже к сану священника.

Но, как ни странно, стрельба прекратилась – вот что значит слово Божие! – хотя вопли и крепость ругательств усилились. К этому времени уже стало ясно, что негодяям все-таки удалось отрезать нас от переправы, поэтому я свернул на старую индейскую тропу и погнал Капитана Кидда прямо к краю каньона, пытаясь выжать из него все, что только можно. Кусты цеплялись за стремена, хлестали по лицу преподобного Рембрандта и по моим ногам. Бандиты что-то закричали и стали сдерживать коней, но Капитан с каждым прыжком наращивал скорость, и впереди уже замаячил край пропасти.

– Придержи коня, вислоухий шакал! Оборвемся! – заорал преподобный.

– Расслабьтесь, Ваше преподобие, – попытался я его приободрить. – Сейчас по мостику поскачем.

– Боже! Прими мою грешную душу! – услышал я прерывистый всхлип, и, вцепившись в стремя обеими руками, он закрыл глаза.

Капитан ступил на бревно, и, казалось, воздух разорвали трубы Судного дня!

Я сильно сомневаюсь, чтобы на свете нашелся другой такой конь, который, смог бы под двойной ношей проскакать по одному единственному бревну, перекинутому над бездной глубиной, в сто пятьдесят футов. Но Капитану Кидду на все было глубоко наплевать, за исключением меня, конечно. Он даже не сбавил скорость, а помчался по бревну, как по укатанной дороге. Из-под копыт брызнули кора и щепки. Оступись конь хоть на дюйм, нам всем была бы крышка. Но он не оступился, и не успели мы перевести дыхание, как очутились на той стороне каньона.

– Можно открыть глаза, преподобный Рембрандт, – мягко сказал я, но ничего не услышал в ответ – Его преподобие висел в обмороке. Я слегка потряс его, чтобы пробудить от спячки. На щеках выступил румянец, глаза приоткрылись, и тут же с диким воплем он вцепился мне в ногу! Должно быть он думал, что мы все еще мчимся по бревну. Я попытался разжать его пальцы, но тут Капитан, улучив момент, выбрал дуб с низко нависшим суком и решил, что не худо бы под ним проехаться, да порезвей – одна из излюбленных его шуточек. Как видите, с чувством юмора у моего коня все в порядке.

Я глянул вверх как раз вовремя, чтобы заметить приближающуюся опасность, но слишком поздно, чтобы избежать ее. Толщиной ветка была с оглоблю и врезалась мне прямо в грудь. Раздался треск – лопнули подпруги. Обе враз. Капитан Кидд вылетел из-под седла, а прочее – я, преподобный Рембрандт и седло общей кучей шлепнулось на землю. Я сразу вскочил на ноги, но преподобный Рембрандт остался лежать, и до меня донеслось только «Ва-ва-ва…», словно остатки виски по капле вытекали из пустого кувшина. И тут я увидел, что проклятые бандиты слезают с лошадей и с винчестерами в руках один за другим лезут на пешеходный мостик.

Я не стал убивать время на то, чтобы перещелкивать их по одному, а сразу кинулся к бревну. Эти идиоты схватились за ружья, но их положение было слишком шатким, прицлиться толком они не могли, и их стрельба производила самое жалкое впечатление: я получил лишь пулю в ногу да несколько царапин – сущие пустяки.

Я присел на корточки, обхватил конец ствола и привстал с ним. Негодяи дико завопили и кеглями повалились на ствол. Они выронили винчестеры и всеми своими руками что было сил вцепились в дерево. Я встряхнул бревно пару раз, и некоторые попадали, как с веток падают гнилые яблоки. Потом подтащил край моста к обрыву и спихнул вниз. Огромное бревно с грохотом обрушилось в каньон, а десяток людей, все еще отчаянно цеплявшихся за него, оглашали в полете окрестности леденящим кровь воем.

Подняв водяной столб, бревно скрылось из виду. Последнее, что я видел, – это барахтающийся клубок из рук, голов и ног, все дальше относимый стремительным течением.

Тут я вспомнил о преподобном Рембрандте и помчался к месту нашего падения. Но он уже очухался и мог стоять на ногах. Его лицо было бледнее полотна, глаза широко раскрыты, ноги в коленках дрожали, но, ухватившись за седельные сумки, Его преподобие из последних силенок пытался оттащить их в густые заросли, бормоча под нос что-то невразумительное. Должно быть, от потрясения у преподобного бедолаги крыша поехала.

– Все в порядке, преподобный, – успокоил я его. – Как говорят французы, бандиты отправились купаться. Золото Блинка спасено.

– А-а! – говорит на это преподобный Рембрандт и вытаскивает из-под сутаны два длинноствольных кольта, так что не сгреби я его в охапку, он непременно открыл бы пальбу. Я осторожно покатал его по земле, а после говорю:

– Придите в себя, преподобный! Я не бандит. Я Брекенридж Элкинс, ваш друг, помните?

А он в ответ прорычал, что сожрет мое сердце даже без перца и соли, сомкнул челюсти на моем правом ухе и принялся его отгрызать, в то же время пальцами подбираясь к глазам и пребольно лягаясь ногами. Я понял, что от страха Его преподобие совсем тронулся, а тут еще это падение, и с сожалением так ему говорю:

– Послушайте, преподобный, мне будет больно это сделать, я понимаю, это гораздо хуже, чем неприятности с ногой или даже с ухом, но мы больше не можем транжирить время по мелочам – Блинк весь горит желанием обвенчаться. – И я со вздохом сожаления опустил ему на голову рукоять своего шестизарядного. Он упал, несколько раз дернулся и затих.

– Бедный преподобный Рембрандт, – я снова грустно вздохнул.– Надеюсь все-таки удар не перетряхнул ваши мозги набекрень, и вы не забыли обряда бракосочетания.

Чтобы избежать возни на случай, если он вновь очнется, я связал руки и ноги проповедника кусками лассо, а заодно осмотрел его арсенал, который никак не сочетался с внешним обликом Его преподобия. Судите сами: оба кольта со взведенными курками и зарубками на каждой рукоятке – на одном три, а на другом: четыре, кривой нож, спрятанный за голенищем, да вдобавок колода крапленых карт и пара хитрых кубиков со свинцовой начинкой для игры в кости. Но его привычки меня не касались.

Только покончил с осмотром, как глядь – явился Капитан Кидд. Ему, видно, не терпелось узнать, расшибся я насмерть или только покалечился на всю жизнь. Чтобы показать, что мне также не чуждо чувство юмора, я хорошенько пнул его в брюхо, а когда он разогнулся и снова задышал, накинул на спину седло. Я связал подпруги остатками лассо, перекинул преподобного Рембрандта через седло, устроился сам, и мы отправились в Тетон Галч.

Где-то через час преподобный Рембрандт очухался и тихим таким голосом меня спрашивает:

– Кто-нибудь уцелел после торнадо?

– Все в порядке Ваше преподобие, – говорю ему. – Мы едем в Тетон Галч.

– Что-то припоминаю, – пробормотал он. – Ну да! Джейк Роумэн, сто чертей ему в пасть! Я думал, дело верное, но, кажется, просчитался. Думал, придется иметь дело с обычным человеком, а мне подсунули дьявола! Отпусти меня! Я дам тебе тысячу долларов!

– Пожалуйста, преподобный, успокойтесь, – ясно было, что он по-прежнему заговаривается. – Еще немного, и прибудем в Тетон.

– Но я не хочу в Тетон! – завопил он.

– А вот и хотите, – возразил я. – Вы ж собирались связать мертвым узлом Блинка Уилтшоу со своею племянницей.

– Да пусть они катятся ко всем чертям, твой Блинк Уилтшоу вместе с племянницей!

– Вам, служителю церкви, должно быть стыдно за такие слова, – мягко пожурил я его. Будь на моем месте пуританин, у того бы от таких заявочек волосы встали дыбом. Мне стало до того тошно, что я замолчал.

Ведь только-только собирался его развязать, чтобы сделать путешествие по возможности приятным, но подумал, что раз он все еще не в себе, то, пожалуй, пока рановато. Поэтому я не стал отвечать на ругань, которая становилась все изощреннее по мере того, как мы приближались к цели. В жизни не видал более странного преподобия!

Для меня было истинным облегчением вновь увидеть очертания Галча. Уже наступила ночь, когда по лощине между холмов мы спустились к поселку. В салунах и танцевальных холлах вовсю гудело веселье. Я въехал на задний двор салуна «Желтая собака», спешился, потом вынул из седла преподобного Рембрандта и поставил на ноги. Он наклонился к моему уху и отчаянно зашипел: