Евгений Лукин - Полюшко-поле

Наконец, к сотрапезникам вернулся дар речи — Стенькина попросила передать ей солонку. Успокоившись, я перевел рычажок на единичку, защелкнул латунную крышечку и, спрятав устройство, вернулся в общество.

Кондрат сидел бука букой — шуток не понимают. Увидев меня, оживился, повеселел.

— У татарина — что у собаки, — немедленно оскорбил он мое национальное достоинство, — души нет — один пар!

Следует пояснить, что, по словам бабы Лели, среди моих предков затесался крещеный казанский татарин, о чем я однажды имел неосторожность проговориться.

Но и за мной тоже не заржавело.

— У наших казаков обычай таков, — бодро ответил я поговоркой на поговорку, — поцеловал куму — да и губы в суму!

В отличие от прочих мы с Кондратом обмениваемся колкостями скорее из спортивного интереса, не вкладывая душу и не разрывая аорты.

— А как мы вас на Куликовом поле! — не отставал он.

— А мы вас на речушке Калке!

Чокнулись, выпили.

— Кстати, — вспомнил я. — Сделал вчера лингвистическое открытие. Слово «казак», во-первых, исконного происхождения, во-вторых, произведено от глагола. Ну сам смотри: верстать — верстак, тесать — тесак…

— Казать — казак?

— Вот именно! Стало быть, казачество — это то, что кажется. То есть глюк. Самый известный глюк российской истории…

Похоже, генератор социального поля, даже работая на единичке, и впрямь провоцировал общее примирение. Тема-то, согласитесь, скользкая, а все по-прежнему незлобивы, кушают с аппетитом, никто ни на кого не обижается.

Приятная эта мысль так и осталась незавершенной.

— Можно подумать, кроме казачества, и людей на Руси не было! — вспылил внезапно Леха Тушкан. — Беглые все! Соху бросит, семью бросит и айда на Дон в разбойнички — сабелькой махать!

— Слышь, ты, кацап! — окрысился Захар Чертооседлов. — Да если б не мы, кто б тебя тогда от турок защищал?

— Ага! Защищали вы там! — вмешался обидчивый прозаик Блудов. — Чуть державу не загубили! Не зря вас на Урале до сих пор Разиным отродьем кличут…

— На Урале?! Чья бы корова мычала! Пугачевщину вспомни!

— А кто Романовых на трон возвел? — запоздало взревел Кондрат Односисий, начисто забыв, что не пристало ему, красному казаку, ссылаться на свергнутое самодержавие.

— Вернулися поляки… — не устояв перед соблазном, язвительно продекламировал я. — Казаков привели…

Спохватился, осекся. Ишь, рот раскрыл! Сиди, молчи и слушай — хотя бы ради чистоты эксперимента.

— Пошли сумбур и драки, — ликующе подхватил цитату Леха. — Казаки и поляки… Поляки и казаки… Нас паки бьют и паки… Мы ж без царя, как раки, горюем на мели…

— Так то ж воровские были казаки!

— А других и не бывает!

Тщетно детская писательница Стенькина пыталась вернуть беседу в идеологически правильное русло.

— Масоны! Это все масоны!.. — в отчаянии повторяла она, но кто бы ее услышал! Глотки и у кацапов, и у казаков — луженые, а сама Стенькина изъяснялась в основном с помощью щебета. Прощебетала пятьдесят лет кряду. Потом разом погрузнела, устала, щебет стал глух и невнятен, но изъясняться по-другому она уже не могла.

В некотором замешательстве я раскрыл под столом портсигар. Рычажок по-прежнему стоял на единичке. Странно. Обычно изобретения Ефима Голокоста при всей их внешней простоте отличались надежностью и безотказностью. В чем же дело? Почему, вместо того чтобы сплотиться, все кинулись друг на друга? Хотя, с другой стороны, сплотились — и кинулись…

Слипание отдельных личностей воедино пошло, как видим, по этнической линии: станичники, отринув политические разногласия, стремительно ополчались против осмелевших лапотников. Про басурманов, с которых все началось, забыли, но кацап Леха (по глазам вижу) готов уже был примкнуть к писательнице Стенькиной.

— Три недоделанные нации! Хохлы, казаки и евреи! И качают права, и качают! Можно подумать, других не притесняли — только их…

Одно из двух: либо мне следовало вернуть регулятор в нулевое положение, надеясь, что склока угаснет сама собой (ох, сомнительно!), либо рискнуть и перевести рычажок на двойку.

Я решил рискнуть.

На секунду все примолкли и, словно бы очнувшись, заново оглядели друг друга.

— Ты лучше скажи, за что вы моего деда раскулачили? — ни с того ни с сего проклокотал белоказак Захар Чертооседлов. — И расстреляли в тридцать седьмом!..

— Позво-оль!.. — взревел красный Кондрат. — Ты ж говорил, он у тебя под Сталинградом погиб!..

Действительно, до девяносто первого года Захар Чертооседлов утверждал, будто дед его защищал Сталинград и был убит фашистским снайпером; но потом к власти пришла демократия и начала с того, что погасила Вечный огонь на Аллее Героев. Вы не поверите, однако уже на следующий день дедушка Захара оказался расстрелянным в тридцать седьмом за принадлежность к зажиточному казачеству.

Ладно, расстрелян — и расстрелян, да вот как на грех (лет через несколько) государство опомнилось и спешно принялось восстанавливать опрометчиво утраченные ценности: вновь запылал Вечный огонь, вновь замерли в почетном карауле школьники со скорлупками ППШ[1] в руках — и растерялся Захар Чертооседлов, сам уже не зная, где же все-таки погиб его дедушка.

— Так у меня ж два деда было! — нашелся белоказак. — Один в тридцать седьмом, другой под Сталинградом…

И такое тут началось обостренье классовой борьбы… Вдобавок слово «Сталинград» откликнулось в подсознании именем Сталина. Загомонили все. Равнодушных не осталось.

— А что сказал Черчилль? А?! Что он сказал? Сталин принял Россию с сохой, а оставил…

— Без сохи?

— С атомной бомбой!!!

— Да подавись ты своей атомной бомбой! Кто крестьянство уничтожил?

— Уничтожил?.. А вот те и уничтожили, кто вместо того, чтобы землю пахать, в писатели полезли!..

Получалось, что, усилив напряжение социального поля в нашем баре (и, как выяснилось впоследствии, не только в нем), я тем самым уменьшил число враждующих сторон, зато накалил обстановку. Раньше точек зрения насчитывалось как минимум три (антиказаки, антикацапы и антисемиты). Теперь компания раскололась надвое: одни — за коммунизм, другие — против.

— Вот скажут: ты умрешь, а Советский Союз возродится. — неистово гремел Кондрат. — Ни минуты не поколеблюсь, умру, но вы, суки, снова будете жить в Советском Союзе!

— Ну ты жук! Сам, значит, помрешь, а нам в Советском Союзе жить?!

— Тихо! Ти-ха!.. Ленин чему учил? Первым делом захватить почту, вокзал и телеграф…

— Да кому он сейчас нужен, телеграф? При интернете.

— А неважно! Телеграф — это символ! У кого в руках телеграф — тот и победил…

Итак, механизм явления, можно сказать, обнажился: перевод регулятора с цифры на цифру сплачивает людей в группы. Беда, однако, в том, что группы эти люто ненавидят друг друга. Хотя, позвольте! А если взять и перейти на следующее деление? По логике, две фракции должны слиться в одну. Браниться станет не с кем — и вот оно, долгожданное согласие!

Я снова раскрыл портсигар и решительно сдвинул рычажок.

Как и в прошлый раз, все запнулись — возникла краткая пауза. Затем над стойкой взмыло разгневанное личико барменши.

— Вот вы тут орете, — бросила она в сердцах, — а через неделю нас, может, выселять придут!

— Откуда выселять?

— Отсюда! Из Дома литераторов!

— С какой это радости?

— А с такой радости, что племяннику вице-мэра помещение под офис потребовалось!

— Не имеют права! Мы — общественная организация!

— Союз художников — тоже общественная! И Союз композиторов — общественная! А выселили как миленьких!

— Сейчас Год литературы!

— Вот в честь Года литературы и выставят…

Бар взбурлил.

— Сволочи! Разворовали страну, разграбили! Все им мало!

— Беспредел! Одно слово — беспредел!

— Мочить их, козлов! — завопил кто-то пронзительнее всех, и лишь мгновение спустя до меня дошло, что это я сам и завопил.

Вздрогнул, огляделся со страхом. Вокруг налитые кровью глаза, криво разинутые орущие рты. Вот оно, единомыслие.

Но я еще владел собой, я еще был вменяем. Последним усилием воли заставил себя откинуть латунную крышечку, собираясь вырубить к едрене фене дьявольское устройство, однако пальцы, вместо того чтобы перевести рычажок в нулевое положение, сами (клянусь, сами!) сдвинули его на четверку. То есть на максимум.

А дальше…

А дальше, ваша честь, все представляется мне как-то смутно и обрывчато. Будто в бреду, ей-богу! Помню — вскочили, помню — рванулись к выходу, охваченные единым яростным порывом.

Улица была запружена народом. Асфальт — в осколках стекла, неподалеку — опрокинутый эвакуатор. Надо же! Крохотное ведь устройство, в портсигаре умещается, а накрыло весь квартал! Разъяренные люди выскакивали из арок, из переулков, потрясая кулаками, скалками, бейсбольными битами…