Фельдшер-как выжить в древней Руси - Людмила Вовченко

— Мамка, ты что пишешь? — шёпотом спросила девочка.

— Историю, — ответила Милана.

— Про Золушку? — оживилась Пелагея.

— Нет, — усмехнулась она. — Про чеснок и мёд. И про то, что в рану нельзя пихать сало.

На дощечке появлялись кривоватые, но понятные знаки: «Рана — вода кипячёная. Соль. Холстина чистая. Мёд. Чеснок. Руки мыть. Никакого сала. Никакой паутины».

— А зачем? — не отставала Пелагея.

— Чтобы когда меня не будет рядом, — серьёзно сказала Милана, — вы знали, что делать. Ты, Акулина, Улита. Чтобы не спорили, не забывали. Чтобы можно было ткнуть носом любого, кто полезет в рану с грязью.

— А если тебя надолго не будет? — тихо спросила девочка.

Милана на секунду замерла.

— Тогда у вас будет эта дощечка, — мягко произнесла она. — И ещё много других. И ты будешь говорить: «Мама так делала. Значит, правильно».

Пелагея сжала её рукав.

— А можно, я тоже буду резы учить? — робко спросила она. — Чтобы… ну… тоже писать могла.

— Не просто можно, — сказала Милана. — Нужно. Мои знания всё равно в голове не поместятся. Нужны дополнительные склады.

* * *

К вечеру первое мыло остыло. Его можно было резать.

— Ну что, — сказала Милана, взяв нож. — Настал час.

Она провела лезвием по мягкой массе. Мыло послушно разделилось на бруски — кривоватые, разной толщины, но всё же бруски. На срезах они были мутно-жёлтыми, с мелкими вкраплениями золы.

— Фу, — честно сказала Пелагея, ткнув пальцем. — Оно некрасивое.

— Красота — понятие относительное, — заметила Милана. — Для меня сейчас красиво то, что этим можно будет смыть с людей хотя бы половину того, что на них налепилось за последние тридцать лет.

— Сало хоть не совсем зря пропало, — философски заключила Домна.

— Ещё скажете спасибо, — хмыкнула Милана.

Она отложила несколько кусков в сторону.

— Эти — в дом, для своих. Эти — знахаркам, чтобы мыли руки перед каждым больным. Эти — в баню. Остальные… будем выдавать за особые заслуги.

— Как награду? — удивилась Авдотья.

— Именно, — кивнула Милана. — Вот кто детей приведёт мытыми — тому кусок мыла. Кто перестанет гадить у забора — тому кусок мыла. Кто хотя бы раз в неделю согласится баню топить — тому два.

— А если мужики? — осторожно уточнила Улита.

— Мужикам сначала кусок мыла, потом по лбу, если не поймут, зачем оно, — невозмутимо сказала Милана.

* * *

Ночь опустилась плавно, как тёплое одеяло. Рабочий день выжег из Миланы все силы, оставив только тупую усталость в мышцах и лёгкий, но упругий стержень внутри — чувство, что день прожит не зря.

Она снова лежала на широкой деревянной постели, слушала, как сопит рядом Пелагея, как потрескивает уголь под золой в печи, как снаружи скребётся по стене какая-то мышь, раздражённая нарушением привычных маршрутов из-за стройки нужника.

«Так, — думала она, глядя в темноту. — Имеем: прототип амбулатории, почти настоящую баню, мыло, нужник в процессе, одну девочку, которая умеет молиться за меня, и одного мальчишку в лесу, который дышит лучше. Плюс воевода, которого я ещё не видела, но который уже посылает людей выяснить, чем тут занимается какая-то вдова. Жизнь определённо удалась».

— Господи… — шепнул вдруг рядом тоненький голосок.

Милана повернула голову. Пелагея не спала. Лежала, широко распахнув глаза, глядя куда-то в потолок.

— Ты ещё не договорила? — мягко спросила Милана.

— Я… — девочка замялась. — Я хочу, чтобы ты тут осталась. Не уходила. Ни в Навь, ни к кому. Ни к этому воеводе.

— К нему я точно никуда не собираюсь, — хмыкнула Милана. — Я, может, и вдова, но не настолько отчаянная.

— А он… — Пелагея прикусила губу, — он ведь может приказать?

— Мало ли кто что может, — ответила Милана. — Я тоже много чего могу. Например, отправить его в баню. И в нужник. Последовательно.

Пелагея прыснула, потом снова посерьёзнела.

— Я сказала Богу, — продолжила она тихо, — что если он оставит мне такую маменьку, я… буду слушаться. И травы учить. И не ворчать, когда ты опять всех мыть заставишь. Это… хорошая… торговля?

— Для начала — очень даже, — прошептала Милана и, не выдержав, притянула дочь ближе, прижав к себе. — Но, Пелагея… ты помни: даже если я когда-нибудь уйду, всё, чему ты научишься, уже не отнимешь. Это как… мыло. Даже если кусок смоется, чистота-то останется.

— Всё равно не уходи, — упрямо прошептала девочка.

Милана закрыла глаза. В груди болезненно кольнуло.

«Я и сама не собираюсь, — подумала она. — Мне тут работы лет на двадцать. И воеводу ещё раздражать и раздражать».

* * *

Утром в усадьбу заявился гонец.

Не такой, как люди Добрыни на лошадях, — этот был местный, заспанный, с кривыми ногами и глазами, чуть выкатившимися от важности поручения. В руках — дощечка, перевязанная тесьмой.

— Барыыня-а-а! — протянул он с порога. — От воеводы, от Добрыни… весточка!

Двор выдохнул. Бабы стали ближе, мужики перестали стучать лопатами, даже куры, казалось, перестали кудахтать.

Милана вышла на крыльцо, вытерев руки о фартук — только что вытаскивала из печи горшок с отваром.

— Давай, — сказала она.

Гонец церемонно протянул дощечку. На ней, поверх резов, была прикреплена маленькая сургучная печать — грубая, с выбитым знаком, который, наверное, знал каждый в округе. Ей он ни о чём не говорил, но вид был солидный.

Милана сорвала печать, провела пальцем по резам. Читала она медленнее, чем ей хотелось — всё-таки местные грамоты отличались от её прежних, — но смысл ухватила быстро.

Воевода Добрыня, значится, благодарит за помощь брату, желает здоровья, обещает приехать лично «когда ратные и хозяйственные дела отпустят», и очень вежливо, но жёстко интересуется, «каковы методами лечит его брата вдова воеводы Милана», ибо слухи доходят разные: кто говорит — травами, кто говорит — водой, кто шепчет — чарами.

Милана подняла глаза.

— Ну что, — задумчиво сказала она. — Он вежливый. Уже хорошо. Не написал: «Кто такая, почему ещё жива» — и на том спасибо.

— Баарыня… — шепнула Домна. — А вы ему что ответите?

Милана посмотрела на дощечку, на двор, где на