Роберт Харрис - Фатерланд

– Эй, Марш! Попридержите для меня парочку своих лучших шлюх!

Пронзительный смех судмедэксперта преследовал его, пока он шел по коридору.

Четвертая дверь слева была отперта. Он огляделся, не видит ли кто его, и вошел внутрь.

Это была небольшая кладовка в три метра шириной. Как раз достаточно, чтобы посередине мог пройти человек. С обеих сторон ряды пыльных металлических стеллажей, заваленных узлами одежды, завернутой в толстую полиэтиленовую пленку. Еще чемоданы, сумки, зонты, протезы, изуродованная инвалидная коляска, шляпы… Обычно пожитки покойного забирали наследники. Если же обстоятельства смерти вызывали подозрения, их забирали следователи или направляли прямо в лаборатории судебной экспертизы. Марш принялся рассматривать пластиковые бирки, на каждой из которых отмечалось время и место смерти и фамилия умершего. Часть этого скарба валялась здесь годами – жалкие свертки тряпья и безделушек, последнее наследство покойных, никому не нужное, даже полиции.

Как это похоже на Глобуса – не признавать ошибок. Непогрешимость гестапо должна сохраняться любой ценой! Таким образом, тело Штарка по-прежнему выдавалось за труп Лютера, а Лютер ляжет в могилу нищего под именем бродяги Штарка.

Марш потянул к себе сверток, лежавший ближе всех к двери, повернул бирку к свету: «18.4.64. Адольф-Гитлерплатц. Штарк, Альфред».

Итак, Лютер покинул этот мир как самый последний обитатель концлагеря – в результате насильственной смерти, полуголодный, одетый в чужое тряпье, похоронят старого партайгеноссе без почестей, чужие руки после смерти собрали его пожитки.

Следователь достал из кармана нож и распорол набитый до отказа пластиковый мешок. Содержимое, словно человеческие внутренности, вывалилось на пол.

Лютер его не интересовал. Ему важно было узнать, каким образом между полуночью и девятью часами утра Глобус узнал, что Лютер ещё жив.

Американцы!

Он содрал остатки полиэтилена.

Одежда воняла дерьмом и мочой, блевотиной и потом – всеми запахами человеческой жизнедеятельности. Одному Богу известно, какие паразиты обитали в этом барахле. Он обшарил карманы. Пусто. По руки чесались найти что-либо. «Не отчаивайся. Квитанция из камеры хранения – маленький клочок бумаги, если свернуть, то не больше спички; можно спрятать в воротнике». Он принялся надрезать подкладку залитого свернувшейся кровью длинного коричневого пальто. Пальцы становились грязными и скользкими…

Ничего. Обычный мусор, который, как он знал по опыту, таскают с собой бродяги – обрывки бечевок и клочки бумаги, пуговицы, окурки, – уже забрали. Гестаповцы осмотрели одежду Лютера со всей тщательностью. Как же иначе. А он как дурак вообразил, что они вообще этого делать не станут. Рассвирепев, он принялся кромсать ножом ткань – справа налево, слева направо, справа налево…

Он отошел от кучи тряпья, тяжело дыша, словно убил человека. Потом поднял с полу лоскут и вытер нож и руки.

– Знаешь, что я подумала? – сказала Шарли, когда он вернулся в машину. – Я подумала, что он прилетел из Цюриха абсолютно пустой.

Она все ещё сидела на заднем сиденье «фольксвагена». Марш обернулся к ней.

– Нет, что-то привез. Никакого сомнения. – Он старался скрыть раздражение: она-же не виновата. – Но Лютер был слишком напуган, чтобы держать это что-то при себе. Поэтому отдал на хранение, получил квитанцию – или в аэропорту, или на вокзале – и намеревался забрать позже. Уверен, что дело обстояло именно так. Теперь это у Глобуса или навсегда потеряно.

– Нет. Послушай. Я думала об этом. Вчера, проходя через таможню, я благодарила Бога, что ты отговорил меня от того, чтобы взять картину с собой в Берлин. Помнишь, какие были очереди? Они проверяли каждую сумку. Как мог Лютер пронести хотя бы что-нибудь мимо пограничников?

Марш думал, потирая виски.

– Хороший вопрос, – наконец произнес он. – Может быть, – добавил он минуту спустя, – самый лучший вопрос, который задавали мне в моей жизни.

В аэропорту имени Германа Геринга по-прежнему мокла под дождем статуя Ханны Райч. Покрытыми ржавчиной глазами она смотрела на площадку перед залом для отбывающих пассажиров.

– Лучше оставайся в машине, – посоветовал Марш. – Машину водить можешь?

Шарли кивнула. Он бросил ключи ей на колени.

– Если местный полицейский станет прогонять, не спорь с ним. Отъезжай, а потом возвращайся. Езди по кругу. Дай мне двадцать минут времени.

– А потом?

– Не знаю. – Он неопределенно взмахнул рукой. – Действуй по своему усмотрению.

Марш решительно вошел в здание аэропорта. На больших электронных часах над зоной паспортного контроля мигали цифры – 13:22. Он оглянулся. Его свобода, возможно, измерялась минутами. Даже менее того, если Глобус объявил общую тревогу, ибо ничто во всем рейхе так сильно не охранялось, как аэропорт.

Из головы не выходили Кребс в его квартире и Эйслер: «Говорят, вас арестовали».

Лицо человека с сувенирной сумкой из Солдатского зала показалось знакомым. Не гестаповская ли ищейка? Марш резко повернул и направился к туалетам. Постоял у писсуара, делая вид, что справляет нужду, и не отрывая глаз от входа. Никто не вошел. Когда вышел, того человека не было.

«Заканчивается посадка на рейс 207 „Люфтганзы“ до Тифлиса…»

Он подошел к центральной стойке «Люфтганзы» и предъявил удостоверение одному из служащих.

– Мне нужно поговорить с руководителем службы безопасности. Срочно.

– Не знаю, здесь ли он, штурмбаннфюрер.

– Поищите.

Служащий долго отсутствовал. 13:27 – показывали часы. 13:28. Может быть, звонит в гестапо. 13:29. Марш сунул руку в карман, почувствовал холодный металл «люгера». Лучше постоять за себя здесь, чем, выплевывая зубы, ползать по каменному полу на Принц-Альбрехтштрассе.

13:30.

Вернулся служащий.

– Сюда, герр штурмбаннфюрер. Будьте любезны.

Фридман поступил на службу в крипо Берлина в одно время с Маршем. Через пять лет он уволился, успев избежать расследования по делу о коррупции. Теперь он ходил в сшитых на заказ английских костюмах, курил беспошлинные швейцарские сигары и получал в пять раз больше своего официального оклада путями, о которых давно подозревали, но ничего не могли доказать. Фридман был торговым королем, а аэропорт – его маленьким продажным королевством.

Когда он осознал, что Марш явился не расследовать его делишки, а просить об услуге, то пришел в неописуемый восторг. Отличное настроение сохранялось все время, пока они шли по переходу, ведущему из здания аэровокзала.

– Как поживает Йегер? Как всегда, создает беспорядок? А Фибес? По-прежнему дергается над картинками арийских девственниц и украинских уборщиц? Не представляешь, как я по всем вам скучаю. Вот и пришли. – Фридман сунул сигару в рот и дернул большую дверь. – Вот она, пещера Аладдина! – Металлическая дверь с грохотом откатилась в сторону, открывая небольшой ангар, набитый утерянными и забытыми вещами. – Вещи, оставленные пассажирами, – продолжал Фридман. – Не поверишь, чего здесь только не бывает. Однажды у нас был даже леопард.

– Леопард? Кошка?

– Подох. Какой-то лентяй забыл, что его нужно кормить. Получилась отличная шуба. – Он захохотал и пощелкал пальцами. Из полумрака вышел пожилой сгорбленный человек – славянин с широко расставленными испуганными глазами.

– Встань-ка прямо, парень. Прояви уважение. – Фридман дал ему пинка, и тот, еле устояв на ногах, подался назад. – Этот штурмбаннфюрер – мой большой друг. Он что-то ищет. Скажи ему, Марш.

– Кейс, возможно портфель, – объяснил Марш. – Последний рейс из Цюриха в понедельник, тринадцатого. Оставлен или в самолете, или в зоне получения багажа.

– Понял? Хорошо? – Славянин кивнул. – Ну, тогда давай! – Тот, шаркая ногами, удалился, а Фридман показал на язык. – Немой. Язык оторвало в войну. Идеальный работник! – Он снова засмеялся и похлопал Марша по плечу. – Ну, как дела?

– Ничего.

– В гражданской одежде. Работаешь в выходной день. Должно быть, что-то солидное.

– Возможно.

– Наверное, насчет этого типа, Мартина Лютера, угадал? – Марш не ответил. – Вот и ты онемел. Понимаю. – Фридман стряхнул пепел сигары на чистый пол. – Ладно, не стану спорить – жить-то всем надо. Что-нибудь вроде операции «полные портки»?

– Как-как?

– Пограничники придумали. Кто-то намеревается ввезти что не следует. Входит в таможенный зал, видит усиленные меры контроля и кладет в штаны. Бросает все и смывается.

– А эти усиленные меры специально организованы, да? Не открываете же вы ежедневно каждый чемодан?

– Только в течение недели накануне Дня Фюрера.

– А как насчет утерянных вещей? Вы их открываете?

– Только если похоже, что там что-нибудь ценное, – снова рассмеялся Фридман. – Да шучу, шучу! Народу не хватает. На всякий случай пропускаем через рентген: понимаешь, взрывчатка, оружие. Оставляем здесь и ждем, пока кто-нибудь не востребует. Если в течение года никто не является, тогда вскрываем и смотрим, что там есть.