Александр Светин - Anamnesis morbi. (История болезни)

В моей ладони оказался плотный теплый комок. Небольшой совсем, он очень удобно лег в руку. Не раздумывая, я с силой сжал его в кулаке. Отпустил. И еще раз сжал. И еще. И еще…

Кларочкино сердце в руке вздрогнуло. Показалось? Я еще несколько раз сдавил его и на несколько секунд расслабил кисть.

Не показалось! Теплый комок в пальцах трепыхнулся робко, неуверенно… И замер.

— Давай же, работай! — прошептал я и опять сжал кулак.

Сердце послушалось. Оно дернулось один раз, другой, третий… Задумалось ненадолго и — пошло! Застучало, запульсировало в моей руке, будто пытаясь вырваться на свободу. И я — отпустил.

Осторожно вытащил руку из груди. Полюбовался, как в глубине раны радостно подпрыгивает ожившее сердце. И долго сидел на холодном полу, глядя, как Петрович что-то восторженно кричит мне, хлопая по щекам приходящую в себя Кларочку.

И — не слыша его.

11 августа, 00.24, о. Крит, портал Лабиринта

Из подземелья мы выбрались около полуночи. И теперь валялись прямо на росистой траве, не в силах шевельнуть ни рукой, ни ногой. Просто глядя на низкие звезды.

Обратная дорога оказалась легче: «бронзовый» коридор больше не излучал инфразвук; бесследно растаяло газовое облако. Вместе с жезлом исчезли и барьеры на пути к нему. Даже несмотря на то, что мы по очереди несли постанывающую от боли Кларочку, возвращение показалось нам быстрым и легким.

У выхода из святилища, с другой стороны каменных ворот, мы обнаружили пятерых мертвых Охотников. Двое из них оказались моими старыми знакомыми: длинноволосый каратист, чуть не забивший меня ногами до смерти в номере отеля, и толстяк с нашлепкой на носу, у которого я там же отобрал пистолет. Почему они не вошли вместе с Боровым внутрь — загадка. И хорошо, что не вошли, иначе события развивались бы по совершенно другому сценарию. Весьма печальному для нас.

Кларочка держалась молодцом. Мы, конечно, постарались тщательно перебинтовать ее грудь, чтобы хоть как-то пока закрыть рану над сердцем. Но все равно видно было, что малейшее движение или толчок причиняют девушке невыносимую боль. А она все порывалась идти сама и пару раз даже пыталась это сделать. Но тут же бледнела, покрывалась крупными каплями холодного пота и медленно оседала на мои руки. С такой дыркой в груди не находишься.

И вот — вышли. Мы с упоением вдыхали свежий ночной воздух, наполненный запахами моря и хвои. И молчали. Потому что не было слов, не было мыслей, не было ничего. Кроме жуткой усталости и подзабытого уже чувства покоя.

11 августа, 14.32, о. Крит, Ираклион,

клиника Св. Варфоломея

Я осторожно постучал и приоткрыл дверь в палату:

— Можно?

— Да, конечно! Заходите! — Тина с улыбкой шагнула мне навстречу.

Я вошел. Палата мало чем отличалась от нашей одноместной «десятки», в которой я впервые повстречался с Хрулем. Такая же функциональная койка, прикроватный монитор да слабо пыхтящий аппарат ИВЛ.

На койке с закрытыми глазами лежал малыш. Лет двух, не больше. С абсолютно лысой головкой и тонкими, исхудавшими ручками поверх одеяла. Из его шеи торчала трахеостомическая трубка, к которой, собственно, и был подсоединен дыхательный агрегат.

— Это Алекс. Он в коме, — пояснила Тина.

Я кивнул. Вижу.

— Ну, как ваша экспедиция? Вы были в Лабиринте? Нашли жезл? Да что же вы стоите, садитесь и рассказывайте! Мне не терпится узнать, что вы там нашли! — Она почти силой усадила меня на стул и села напротив, с любопытством глядя на меня блестящими темными глазами.

— Мы нашли жезл. Жезл Асклепия, — просто сказал я.

— В самом деле? Так, значит, он все-таки существовал? Я имею в виду Асклепия! — изумилась женщина.

— Видимо, существовал, — подтвердил я.

— Надо же! Оказывается, наши мифы — и не мифы совсем! По крайней мере, некоторые, — улыбнулась она. — Представляю, как был ошарашен Андре: он такой скептик во всем, что касается всякой мистики. А тут — такое откровение! Кстати, где он сам? Ушел пересматривать свои взгляды?

Я посмотрел прямо в смеющиеся карие глаза и глухо произнес:

— Андре больше нет, Тина. Он погиб. В бою погиб.

Глаза перестали смеяться и разом стали пустыми.

Побледневшая женщина медленно встала и подошла к окну. Уткнулась лбом в стекло, бессильно уронив руки вдоль туловища. И замерла так, не говоря ни слова.

Молчал и я. Потому что нечего было сказать. Любые слова утешения были бы не к месту: Андре не вернешь. Просто сидел и глядел в напряженную спину женщины, потерявшей мужа, почти лишившейся сына и вот теперь утратившей любимого.

В тишине прошли многие минуты. Тина все так же стояла у окна, замерев в одной позе, будто высматривая кого-то на улице. Того, кто уже никогда не придет. Она не рыдала, не причитала, не заламывала руки в безутешном горе. Настоящее горе — оно всегда тихое.

Глядя в спину скорбящей женщины, я вдруг понял, что должен сделать. Тихо встал, подошел к Алексу, присел на краешек его койки. Осторожно взял в руки невесомую детскую ладошку, влажную и холодную. Присмотрелся: вся рука до локтевого сгиба была в синяках и следах уколов. Натерпелся малыш.

Сжав ручонку в ладонях, я наклонился к его уху и прошептал:

— Исцелись!

И разогнулся, выжидающе глядя в лицо Алекса.

Голубоватые веки задрожали и распахнулись. На меня с любопытством взглянули глаза. Большие, сияющие… в них плескались детские лукавство и шкодливость, но не было болезни. Больше не было!

Малыш открыл было рот, но я приложил палец к его губам: не сейчас. Не время для разговоров, да и не сможешь ты говорить, пока трахеостома стоит. Да, кстати…

Я отсоединил разъем дыхательного аппарата от трубки, уходящей в трахею Алекса. Теперь давай сам, дружок!

Он задышал сразу, ровно и глубоко, без всяких усилий. Бледные до этого щеки тут же порозовели. Вот и славно!

Я легонько пожал его ладошку и с удовольствием почувствовал ответное, вполне крепкое пожатие.

— Живи, малыш! Будь здоров.

Встал, не оглядываясь, вышел из палаты и тихонько притворил за собой дверь.

Эпилог

20 сентября, 13.40, Нероград

— И вот только представь себе эту картину: в самолете дырища, ветер жуткий, по салону летают старушки, пилоты мертвы. Пассажиры орут благим матом… А мы с Петровичем сидим в кабине и тупо наблюдаем, как на нас заходит истребитель. И сделать-то ничего нельзя! — я помолчал немного, окунувшись в воспоминания о том кошмаре, и продолжил: — Знаешь, Викуша, что самое страшное? Понимание собственного бессилия. Как тогда. Мы видели, понимали, что сейчас нас будут убивать. Понимали, что через пару секунд нас изрешетят в лоскуты, как перед этим — пилотов… И ничего, абсолютно ничего сделать не могли. Вот что страшно! Даже не смерть, а это самое осознание своей беспомощности…

Вика молча слушала. С легкой своей улыбкой, в которую я когда-то влюбился раньше, чем в ее хозяйку. А вот глаза были грустными.

— Стало быть, сидим мы и смотрим. Как вдруг невесть откуда появляется второй истребитель и таранит первый. В секунду оба самолета — в хлам! А мы — живы. Представляешь, только что уже ощущали себя покойниками, ан нет: поживем еще! А я ведь, Викуша, так и не узнал ничего о пилоте того, второго самолета… Кто он, откуда, осталась ли семья… Он ведь всех нас тогда спас. А себя вот не пожалел… Пусть небо тебе будет пухом, офицер.

Вика смотрела на меня печальными глазами и молчала. Помолчал и я.

Заморосил унылый сентябрьский дождь. Я поднял воротник курки и поежился: даже для позднего сентября было довольно-таки прохладно. Да еще и ветер поднялся совершено некстати, срывая с кленов разлапистые оранжевые листья и старательно устилая ими землю.

Несколько дождинок упали на Викину щеку. Я осторожно, самыми кончиками пальцев смахнул их, ощутив на миг колючий холод. Стекло тут же затуманилось, сохранив следы моего прикосновения. Ненадолго. А потом опять стало прозрачным.

Это был очень удачный портрет. Фотограф угадал именно тот ракурс и тот момент, когда Вика улыбалась своей непостижимой улыбкой: теплой, ласковой и немного печальной. Той самой улыбкой, которая свела меня с ума много лет назад, при нашей первой встрече. И которая всякий раз, едва обозначившись на Викиных губах, заставляла забывать обо всем.

С этой же улыбкой она ушла пятнадцать лет назад. Тогда тоже был сентябрь. И был дождь. Как сейчас.

Не место, ох не место этому портрету здесь, на бурой земле свежего могильного холмика, в подножии незатейливого, временного (пока земля не осядет) памятника. Да и самой Вике тут — не место.

Вот только здесь она. И ничего с этим не поделаешь. Ничего не изменишь.

Теперь — ничего…