Ольга Чигиринская - Человек с вантузом

— С огромным удовольствием. М-м, пока, мне работать надо. Да и тебе, наверное, тоже?

— Ага. Только вы того, потише. Мазохисты — народ нервный, пугаются.

Валентина скрылась за дверью своего офиса. Инга закрыла дверь и облегченно вздохнула.

— Это кто? — поинтересовался Ярослав. В его голосе проскакивали нотки мужского интереса. Что ж, Валя в полной выкладке «госпожи» и боевой раскраске выглядела впечатляюще.

— Садистка наемная, — ответила за нее Ольга. — Мужиков за деньги кнутом порет и пятки себе лизать заставляет. Эх, и почему в моё время за это не платили? Я бы развернулась…

— Вы такой хай подняли, что она решила, будто я у неё хлеб отбираю, — Инга достала из холодильника ледяную маску для тонуса кожи и протянула Ярославу, чтобы приложил к разбитому лицу.

— Вернемся к нашей проблеме. Ярослав, вы взрослый человек. То, что вам пришлось пережить и совершить, ужасно. Но вы должны понимать, что месть не вернёт вам ни мать, ни потерянную молодость.

Ярослав тяжело поднял голову, смерил Ингу долгим взглядом.

— Дело не только в мести. Уже давно не в ней. Вы его сами слышали. Поверьте — они все такие. Думают, что мир существует только для них, а люди — обслуга или скот. Никто из них не видит в нас равных, они ходят по улицам, как по мясному магазину.

— Неправда, — возразил Сиднев. — Инга, я с самого начала видел в вас равную. А с этого дня уважаю вдесятеро сильней. Вашу помощь я считаю неоценимой. Вы помогаете не только мне, но и всем людям города. С того дня, как я стал гранд-мастером, вампиры никого не убили, в этом и ваша заслуга.

Ярослав рванулся так, что Сидневу пришлось упереться плечом в батарею, дабы избежать удара головой о подоконник.

— А глаза такие добрые-добрые! Расскажи ей о деревнях, где все живут под вампирским гипнозом, а ты и твои миньоны приезжают туда, как в ресторан!

— Лично я пью только консервированную. И от подчинённых требую воздержания.

Тут на него напустилась Ольга:

— Ах ты пися моя золотая! Консервы он пьёт! Бизнесик он сделал на препаратах крови — и вообразил себя праведником. А в других городах как оно, расскажешь? Нет?

— На другие города моя власть не распространяется — пока. Но когда я стану гроссмейстером…

Инга с досадой швырнула об пол разводной ключ. Адреналин выдохся, теперь ее захлестывали жалость и омерзение пополам.

— Заткнитесь, — устало сказала она. — Вот просто все возьмите и заткнитесь.

Они заткнулись на какое-то время. Потом Ярослав, видимо, решил, что она вполне уязвима и можно попробовать кое-что продавить.

— Инга, если вы сейчас подберёте кол и всадите ему в сердце, мир станет чище. Я не скажу, что он станет идеальным, но он станет чище.

Сиднев не остался в долгу:

— Если вы это сделаете, сотни моих миньонов, одурев от безвластия, начнут убивать. Вы работали с наркоманами, вы работали со мной — зависимость есть зависимость, и ради глотка крови вампир способен на что угодно. Буквально.

Инга в отчаянии опустила голову на руки. Она чувствовала себя маленькой, ничтожной и жалкой.

И напуганной. Сильно напуганной.

Инга сидит на полу, привязанная к батарее за ногу, и плачет. Ей больно, страшно и противно.

Больно от того, что туго затянута веревка. Страшно от того, что это сделал ее папа. А противно от того, как он за дверью говорит с мамой.

— Ты с ума сошел?! За разбитую чашку привязать ребёнка к батарее?! Изверг!

Слышен звук пощечины. Мать вскрикивает. Инга вздрагивает, как будто ударили её. Последняя маленькая надежда на то, что мама сейчас защитит ее и все будет как раньше, умирает тихо, как мышонок, задохнувшийся в банке под ванной.

— Ты. Никогда. Не будешь. Говорить. Со мной. В таком тоне. Дело не в чашке, дело в принципе. Сегодня чашка — завтра телевизор. Она должна ценить имущество, которое мы приобретаем трудом и потом.

Мама все еще пытается сопротивляться, возражать, но голос ее уже ломается и дрожит:

— Мы зарабатываем достаточно, чтобы не жалеть о каких-то чашках. Немедленно отвяжи её!

Слышен глухой удар всем телом о дверь. Инга снова вздрагивает.

— Ты не будешь мной командовать. Здесь я решаю, что, когда и как. Без меня ты никто. Библиотекарша на окладе в сто двадцать. Это я зарабатываю достаточно. Это я решаю, о чем жалеть, о чем — нет. Кого наказывать и как. Понятно?

— П-по… поня…

Маленькая Инга дрожит и плачет.

Большая Инга знает, что изнутри стучится что-то важное. Надо только не раскисать, не позволить себе утонуть в эмоциях, а для этого — в мыслях обнять и прижать к себе эту маленькую девочку. Сказать ей: мы справились. Мы преодолели это, мы выросли. Мы храбро открываем двери в самые темные чуланы нашего подсознания, и в руках у нас — тяжелый, надежный разводной ключ.

Инга подняла с пола разводной ключ и, похлопывая им по бедру, откинулась на спинку кресла.

— Знаете, в чем ваша проблема, господа? Вы безнадежные эгоцентрики. Один — нарцисс, неспособный взглянуть на мир без уменьшительного стекла. Второй — травматик, заигравшийся в Баффи, истребительницу вампиров…

— Э-эй! — Ольга возмущенно затрепетала прямо перед носом. Инга невозмутимо продолжала:

— Третья настолько плотно слилась с ролью жертвы, что неизвестно, может ли существовать без нее.

— На себя посмотри! — возопил призрак, но Ингу было не так просто сбить с толку.

— Вы ходячая иллюстрация к треугольнику Карпмана: жертва — спаситель — преследователь. Вас можно в учебник вставлять. И каждый настолько углублен в собственный пуп, что не видит возможных общих целей.

Ольга развернулась к сыну.

— Ну, что ты молчишь, Ярик? Скажи ей!

Тот снова поднял голову.

— Что ей сказать, мама? Она говорит правду. Я травматик. С того дня, как я всадил в тебя этот кол, на мне живого места нет. Я заигрался в истребителя вампиров. И уже поздно выходить из игры. Я калека, я не могу жить как человек среди людей. Только в одном она ошиблась, — на секунду Инге стало холодно под его взглядом. — Я не имею с… этим ничего общего.

— Идиот, — так же устало сказал Сиднев. — Послушай, что тебе говорят. Вынь голову из… подмышки. Не ты один страдал. Не ты один терял близких. Каждый из нас, каким бы уродом он ни стал после обращения — был когда-то человеком. И никто, в отличие от тебя, не выбирал свою судьбу.

— Ты никак на жалость напрашиваешься, — скривила губы Ольга.

— Покажи ей.

— Что?

Сиднев протянул руку вперед.

— Я хочу поделиться воспоминанием с Ингой. Пропусти его через себя.

— Еще чего!

— Пожалуйста. Очень тебя прошу.

На лице призрака отобразилось сомнение — но она все же коснулась левой ладонью вытянутой руки Сильвестра, а правую протянула к Инге.

— Самое интересное, что никто не спросил, желаю ли я принять еще одну порцию чужих воспоминаний, — нахмурилась Инга.

— Но я же ваш клиент, — Сильвестр сделал «щенячьи глазки».

Инга со вздохом протянула руку.

Воспоминание, которое вошло в нее на этот раз, было, пожалуй, самым страшным из всех. Или нет, не так. Все, что произошло с Ольгой, не особо выделялось из ряда прочих случаев в ее практике. Абьюзеры-любовники, хоть и не пили из своих жертв кровь буквально, вполне себе делали это метафорически. И с попытками суицида, вполне удачными, когда только продвинутая медицина выдергивала людей с того света, дело иметь приходилось. Сама по себе Ольга была довольно заурядной женщиной: невротичной, битой жизнью, деспотичной и жертвенной одновременно… вот только находилась она в другом агрегатном состоянии, но тут главное привычка.

А воспоминание, пришедшее от Сильвестра, не имело ничего общего с ее жизненным опытом и жизнью вообще. Она лишь читала — у Франкла, у Шаламова — о людях, которых пережитые мучения поставили на грань распада личности.

…Серый осенний вечер, дождь и слякоть. Улица небольшого городка где-то на Украине, разрушенные артобстрелом и пожарами дома, несколько советских военнопленных разбирают разрушенный дом, целые кирпичи очищают от раствора и складывают в тачки, битые отбрасывают в сторону.

Это если говорить о чисто событийном ряде. Если же говорить о внутреннем состоянии того юноши, которым был Сильвестр Сиднев, то придется говорить о полуживотном, чьи стремления полностью сводятся к «есть» и «спать». Даже другие потребности тела отходят на задний план: израненные руки, стертые ноги и разламывающая боль в спине мало волнуют это существо. Оно с трудом вспоминает собственное имя, и это имя — не Сильвестр…

Реальность дробится и ускользает. Мир словно заканчивается за пределом восприятия: вот кирпич, тяжелый и влажный, покрытый гарью, от него больно рукам; вот он исчез, Инге понятно, что он никуда не исчез, его принял другой заключенный и передал дальше, но для существа он исчез, пропал из мира. Вот сапоги, они мокрые, покрытые брызгами красноватой грязи. Сапоги — это офицер. Офицер — это страшно. Вот земляной червяк. Если сапоги уйдут, его можно будет съесть…