"Самая страшная книга-4". Компиляция. Книги 1-16 (СИ) - Парфенов Михаил Юрьевич

Так тебе, гад! Так! Гори, гори ярче!

19.44

Кузнецов

Он услышал крик издалека. Несмотря на ветер. Вычленил его из гула. Привычка…

В шторм тоже ничего не разобрать, когда, нарушая инструкцию, рискуя, гребешь на лодке к бую, в который вцепился и держится из последних сил насмерть перепуганный кайтер. Волны грохочут, ветер ревет, а ты все равно каким-то шестым, восьмым чувством улавливаешь крик о помощи. И торопишься делать то, что умеешь лучше всего, что любишь больше жизни, – спасать.

Сейчас он тоже рванул вперед, побежал, хотя по надрыву понял: крикун – не жилец. В голосе жила смерть. Слишком острая боль, слишком большая обреченность. Перейденный Рубикон.

На бегу увидел, как от пожарной машины, горбатым зверем сторожившей околицу Чембурки, отделились силуэты и побежали на крик, а им навстречу из мечущегося зарева выпрыгнул человекоподобный факел.

«Пацан тот! Не иначе. Все, конец ему», – мелькнуло в мыслях, ошпарило ужасом – не уберегли мальца, теперь хана, Следственный комитет шкуру со всех живьем сдерет. Черт! Черт! Черт!!!

Но объятая пламенем фигурка не была похожа на умирающего ребенка. Кузнецов продолжал бежать, тяжело дыша, спотыкаясь на невидимых в темноте кочках и все отчетливее понимая: здесь происходит что-то неправильное, противоестественное, что-то намного хуже пожара.

Порыв норд-оста швырнул в лицо смрад горелой плоти. Последний раз Николай ощущал этот отвратительный запах месяцев семь назад. Тогда в перевернутой после аварии KIA заживо сгорела зажатая между рулем и сиденьем молодая женщина. Гражданские вытащить ее не сумели, огонь распространялся слишком быстро, и случайным свидетелям пришлось слушать крики агонии и наблюдать за мучениями, не в силах что-то изменить. Экипаж прибыл на место, когда было уже поздно…

Огненный человечек подпрыгнул – высоко, люди так не скачут – и спикировал на приблизившихся пожарных.

Снова крик – режущий барабанные перепонки. Вспышка. Омерзительный ветер. Тошнотворный.

Люди корчились и крючились, бились в агонии на земле.

До места их казни оставалось метров тридцать, не больше, когда Кузнецов услышал, как сквозь вопли боли пробивается смех. Искаженный уродливым хрипом, но узнаваемо-детский – так ребенок хохочет в цирке над дрессированным пуделем или растянувшимся на арене клоуном.

А еще из зарослей доносился голос – или это игра воображения, или штормовой северный ветер, или крыша поехала… Будто ревет дикий зверь, огромный, разбушевавшийся – гибрид слона, тигра и кабана. Протяжный трубный звук, рычание и хрюканье сразу.

Ожила рация:

– Иваныч! Иваныч! Ты где? Тебя все ищут! Мэр приехал. Злой как черт. Штаб начинать надо!

Кузнецов хотел ответить, но не смог. Ноги несли его навстречу огню и захлебывающимся предсмертными криками телам, в гости к пламенному человечку.

Развернуться бы и мчаться к автобусу со штабистами. Они не видели этого безумия, не слышали. Они помогут, приведут его в чувство, спасут. Они могут…

Николай собрал волю в кулак и остановился.

19.48

Огник

Дяденька – тот, последний, без костюма, как у пожарников, – оказался сильным. Сильнее тех, с которыми он успел сыграть в игру.

Огник понял, что с ним легко не справится, – тот сопротивлялся, выдавливал его из своих мыслей, – и решил позвать того, кто скрывался позади, в огне.

Тот, в плавнях, и был самим огнем. Наблюдающим за своим ребенком и его забавами. И, когда сын обратился к нему, он откликнулся и вышел.

19.55

Кузнецов, Огник

Ноги снова слушались. Да, они опять принадлежали ему.

Слева стояла осиротевшая пожарная машина. Справа, метрах в ста, была ее близняшка. Работала еще одна бригада. Там, на другом конце галактики.

Сзади – недалеко, сразу за неширокой, метра три, дорогой – светилась заправка. Возле орудовали лопатами ее сотрудники, которых начальство выгнало копать бесполезный ров.

А впереди поднимался четырехметровый огненный великан: насекомоподобный, суставчато-мосластый, похожий на палочника, с непропорционально огромной головой, которая еле держалась на тонкой шее, болтаясь из стороны в сторону.

Кузнецов часто заморгал, пытаясь избавиться от наваждения, будто закроешь глаза, а когда откроешь – будет другой день, месяц или даже год.

Не получилось. Гигант размашисто шагнул из плавней на берег, сделал пару неуверенных шагов, будто пробуя, на что способен, а потом в четыре больших прыжка доскакал к своей маленькой копии и погладил ее клешней по лысому черепу.

– К-к-кто вы? – просипел Кузнецов. – Что вы такое?

Язык не слушался, еле ворочался, как разбухшая от влаги тряпка.

Ему никто не ответил.

Огник выкрикнул нечто неразборчиво-междометное, отец гортанно проклокотал в ответ, они одновременно развернулись к Николаю, подошли к нему, и пламенный верзила провел ладонью по его голове – так же, как делал это несколько секунд назад с мальчиком.

Только последствия были другими.

Боль переполнила Кузнецова. С макушки мгновенно начала слезать, скручиваясь в рулоны, кожа, выпуская струйки крови из оголенных сосудов. Сердце загалопировало, скулы свело, а челюсти заклинило, нижний ряд зубов, смыкаясь, крошил верхний.

Когда в ноздри вторгся запах горелых волос и мяса – его мяса, – организм смилостивился, и Кузнецов потерял сознание, рухнул на землю искалеченной хулиганом куклой. Одежда зарделась, но он этого уже не почувствовал.

– Поиграем? – склонившись к Огнику, пророкотал отец.

– Конечно! Ура! Идем играть! – запрыгал счастливый сын.

И они пошли, оставляя дымящиеся следы на траве, к заправке.

Ветер достиг апогея. Ликуя, он расписывал мглистое небо лепестками искр, складывающихся в узоры, которые по красоте и экспрессии легко могли соперничать с полотнами имажинистов.

Жаль, любоваться этой красотой было некому.

Зрители появились чуть позже.

Роман Смородский. …и все погрузилось в трясину

День у Матвея Палыча не задался с самого начала. Он понял это с первой же ложкой липкой полуостывшей каши. Противный мелкий хруст на зубах отозвался в них острой болью – будто разом во всех. Оглушительно грохнула о стол тяжелая деревянная ложка, зажатая в огромном бугристом кулаке. Егорка-дурачок подскочил в своем углу и боязливо втянул голову в плечи, но гнев хозяина на сей раз был направлен не на него.

– Апр-р-рашка! – прорычал Матвей Палыч, не оборачиваясь.

– Да, свет мой, батюшка, – моментально откликнулась стоявшая за его широким плечом сгорбленная старушка.

– Опять у меня пыль в каше! – Его маленькие налитые кровью глаза прожигали стоявшую перед ним тарелку насквозь. – Не усвоила в прошлый раз мою науку?!

– Не серчай, благодетель наш… – заквохтала глупая служанка. – Глаз-то у меня уж не тот. А за науку век благодарна буду, она уж завсегда впрок…

Грузная, как у старого вепря, туша пришла в движение – барин смерил нерадивую злобным взглядом с головы до ног. Кривая на один глаз старуха с багровым синяком под скулой и вечно дрожащими губами замерла, виновато глядя в пол и сложив в неозвученной мольбе руки.

Она знала, что ему ничего не стоит перешибить ее хрупкое тело пополам одним ударом. Знал это, конечно же, и он сам. Даже дурачок Егорка знал – и потому затаил дыхание, боясь лишний раз шевельнуть пальцем, дабы не гневить грозного барина еще больше.

Ведь если барин снова побьет Апрашку, кто еще расскажет Егорке про Белый Бал?

Но вот Матвей Палыч снова повернулся к своей тарелке и взялся за ложку. На сей раз буря миновала. Один этот взгляд, само осознание возможности заслуженной расправы стали достаточным наказанием. Еще несколько ложек – не жуя, чтобы не чувствовать больше всем телом этот мерзкий болезненный хруст, – и он тяжело поднялся из-за стола. Ему предстояло самое важное дело в жизни, и, возможно, не только в его собственной.