"Самая страшная книга-4". Компиляция. Книги 1-16 (СИ) - Парфенов Михаил Юрьевич

Кто-то подвывал, хлюпал босыми ступнями. Никодим медленно продвигался вперед, раздвигая паутинистый морок перед собой.

Голос стал громче, и домовой, к своему удивлению, стал различать отдельные звуки, будто кто-то очень старался петь, но никогда в жизни не слышал, как это делают.

На болоте, спиной к Никодиму, стояла утопленница. Она переминалась на отекших синих ногах, на теле висело рваное исподнее. Руки что-то держали перед собой – что-то или кого-то, кому покойница пела. Она оглянулась, и Никодим мог поклясться, что это опухшая, с вывалившимся языком Пелагея. Точно младенчика баюкает! Да жив ли тот?

Утопленница сделала шаг, и туман проглотил ее. Несуразная песнь отдалилась. Никодим побежал за ней и через некоторое время обнаружил покойницу в том же положении. Руку вытяни – коснешься истлевшего рубища. Но Пелагея мигом растворилась в хмари. Эх, водит зараза! Кружит! Хочет погубить его – честного домового, а ведь он только пришел забрать то, что ей не принадлежит, не ради хозяев безголовых, а ради души невинной!

Никодим скинул зипун, вывернул его наизнанку и надел опять. Тут даже туман, показалось, стал жиже, а голос покойницы отчетливо прозвучал рядом. Попалась! Заплутать домового вздумала, а он не так-то глуп оказался!

Перед Никодимом снова стояла Пелагея. На этот раз лицом.

– Так что же ты мне голову морочила?! – выругался Никодим и замер.

Расплывшаяся титька с кляксой соска выбилась из-под драного одеяния, а ниже торчал из прорехи, весь в паутине вен, невероятно раздувшийся живот, который поглаживала утопленница. Но не это привело его, бывалого домушку, в оцепенение, а то, что под руками Пелагеи кожа ее чрева ходила ходуном. Что-то отчаянно пыталось вырваться наружу! Нерожденный, который никогда не увидит солнечного света, переродился в упыря и оказался обречен скитаться вместе с матерью по топям.

– Разбудил ребеночка! – с досадой пробулькала Пелагея.

Обманула Никодима кикимора проклятая, не нужен утопленнице младенчик – она своего баюкает. Тикать надо, пока на стоны да плач упыри не сбежались.

Он стал медленно отступать, чтобы дернуть с болот во всю домовую прыть. Из белесой пелены вышел, опираясь на передние лапы, упырь. Гнилостный его запах перебивал смрад болот так, что вчерашнее молоко в утробе Никодима напомнило о себе. Одежда упыря давно сгнила, лишь на иссохшем запястье болтался витой кожаный браслет. Упырь присел на корточки и завыл безгубым ртом. Болота, некогда сонные и ленивые, враз ожили. Зашевелилась, зачавкала топь. Алчно заклокотал туман. И Никодим побежал.

Упыри преследовали его сворой голодных псов; зловоние обжигало, клекот множества глоток звучал за плечами, а болота все тянулись и тянулись. Вот уже холодная рука цапнула за ногу, кто-то схватил полы зипуна – домовой вывернулся из одежки. И стать бы ему кормом для покойников, но за спиной завыли, послышалось недовольное кипешение, и погоня вроде как отстала. Никодим оглянулся: несколько упырей валялись, а те, что бежали следом, не блюдя никакого порядку, спотыкались о первых и сами сбивались в кучу, создавая препятствие тем, кто был за ними. Некоторые поднимались, чтобы продолжить погоню, но мгновение было упущено, домовой чуть поднажал и выскочил с трясины на опушку.

Светало. У лесного ручья Никодим выжимал болотную тину из одежды. Звонко цвыркая, вспорхнула стайка птиц, разнося слухи о погоне на Соромных болотах. Мимо с отрывистым лаем пробежала лисица. Следом пропыхтел лесовик, остановился, задержал вопросительный взгляд: мол, что в чаще домушка потерял? Услышал рассказ птиц, кивнул и покосолапил дальше. Хороший он, лесовик, без надобности не в свое дело лезть не станет.

Что же это выходит? А выходит, что провела Никодима шишига. Шлёнда [109] шалопутная, баба бесстыжая. И как только он не смекнул? Отправила на болота к упырям! А ведь тот, который при утопленнице был, не кто иной, как Ждан. Значит, нашли друг друга после смерти. Вот он любушку вместе с неродившимся, пусть не своим, чадом и бдит.

Будь упыри чуть сообразительнее, будь в голове у них не каша, а извилины, как у обычных людей, гнить бы Никодиму сейчас в ихних желудках. Так что повезло, ой как повезло, что они гурьбой за ним побежали сворой голодных псов, да друг о дружку поспотыкивались.

А что же кикимора? Не зря с новенькой прялкой игралась, не зря. Откуда она ей могла достаться? Кто мог подарить? Никодим почесал затылок. Какую песнь пела кикимора? Крутись пряльце, шейся пряжа, вейся ведьмин куделек. А в округе лишь одна ведьма живет.

И у нее зуб на хозяина.

Контур горелого дома полыхал в лучах рассвета. Будто не ушел огонь, а продолжал медленный танец на пожарище. Кикиморы не было слышно. В то время, когда все домовые духи готовят жилище к новому дню, она спала. Да и хозяйства лишилась, устроилась приживалой на чужом горюшке. Ух, злость берет! Никодим скрипнул зубами. Где теперь искать эту блудню?

Печка торчала посреди пожарища черным курганом. А ну-ка заглянет он за голбец. Пока двигал мокрые от росы доски, весь перемазался сажей. Вот она, голубушка, кемарит в обнимку со своей прелестью.

Что-то стукнуло в подполе – раз, другой. Неужто дом еще жив?

Никодим медленно потянул прялку, кикимора зачмокала губами, покрутилась, нащупывая в полусне свое барахло.

– Проснись, дочь Мокоши [110]! – густо проревел домовой. Перекинулся в тень, потек смоляным пятном по стене печки, растянулся по огрызкам стен. Дом питал его тонкой струйкой, остатками еще бившейся в нем жизни. Придавал Никодиму сил после побега от упырей.

– Ай-ай-ай! – заверещала кикимора.

Никодим рос, ширился, поглотил собою блудню, так что от кикиморы осталась видимой только пара перепуганных глаз.

– Кому младенчика человеческого снесла?! – прогремел голос из сердца тьмы.

– Ведьме! Анисье! Она прялку с кудельком за детеныша обещала!

– А не брешешь?!

– Лопни мои глаза, если это не так!

Тут же опустилась тень, сдулась, как опара на ветру.

– Ух, шлёнда! – пригрозил Никодим кулаком. Хотел сплюнуть, да вспомнил про обугленное, но еще бьющееся сердце глубоко в подполе. Он не стал смотреть, как бросилась шишига к своим сокровищам.

Побродил по пожарищу, прислушиваясь. Кажется, нашел нужное место. Разгреб пепел лапкой и отодвинул чудом выжившую половицу.

Запястье все еще пахло тиной, Никодим надкусил его, и тонкий алый ручеек побежал в подпол. В глубине насыщалось жизнью сердце дома. Больше ничего Никодим сделать для него не мог.

Избушка ведьмы стояла в лесу, вдали от людских жилищ – ведьмы не любят лишнего внимания. Анисья пришла сюда давно, поселилась в брошенной лесной сторожке. И после этого окрестные лесные и домовые духи почувствовали, что наступил какой-то незримый порядок, который появляется, когда рядом обживается человек, наделенный силой. Местные ходили к ней со всей округи, кому роды надо было принять, кому недуг прогнать, а порой прибегали девицы, чтобы парня вернуть или зазно́бить.

Анисья была ни стара, ни млада, многие мужики, что постарше, поглядывали на нее да цокали языком. И было из-за чего: черты лица у нее были ладными, серебряные волосы струились по плечам, гибкий стан ласкал взор.

Мужики, конечно, цокали, да подойти не решались, только кузнец, что жил бобылем, однажды нарвал луговых цветов и пошел поутру к ведьминой избе. Никто не знает, что там у них произошло, только рассказывали, как кузнец бежал с выпученными глазами, подбирая опростанные портки, а сзади звонко хохотала Анисья. Через несколько дней пришел мужик в себя, но о том, что случилось, молчал. И заикаться стал с тех пор.

В избушке ведьмы мало что осталось от хлипкой сторожки. Скособоченная и кряжистая, она вросла в землю, переплелась курьими ножками с корнями вековых дубов. Избушка с каждым годом росла – в благодарность за помощь местные подновляли дом, да и лесная нечисть приложила тут лапы.