"Самая страшная книга-4". Компиляция. Книги 1-16 (СИ) - Парфенов Михаил Юрьевич

Он протянул тетрадь Дункану, и тот долго изучал скетч при свете луны.

– Вам нравится? – спросил Джун, с удивлением отметив, что ему не все равно.

– Голова во всяком случае на месте, – протянул лейтенант. – Хотя, уверен, ты сможешь гораздо лучше. Рисуй, чертов узкоглазый мальчишка! Этому миру как никогда нужна красота.

Он забрал тетрадь с рисунком и растворился в ночи, и с тех пор Джун Серизава никогда больше не видел лейтенанта Дэна Дункана.

Он вприпрыжку спустился к реке. Выжженная земля Хиросимы пружинила под ногами. Как будто с глаз спала мутная, грязная пелена и мир вдруг открылся ему во всем великолепии красок и форм. В лунных бликах на водной глади, в грудах развороченного взрывом бетона, в обломках прежней жизни он видел красоту – скорбную, трагическую, но все-таки красоту; в голове на разные лады звучали мелодии из «Фантазии». У него щемило сердце при мысли, что эту чудесную картину скоро отправят обратно в Америку, и, может быть, он больше никогда ее не увидит. Но довольно и того, что она есть на свете!

Он миновал купол Гэмбаку. Оголенные балки, омытые лунным светом, напоминали ребра динозавра, и Джун подумал, что, когда Хиросиму отстроят заново, купол нужно будет сохранить в таком виде. Останутся в прошлом смерть, голод, разруха и шоколад со вкусом прелой картошки, на месте развалин вырастут новые дома, и лишь Атомный купол будет стоять на страже мира, напоминая, что и самые могущественные создания могут кануть в вечность. А он… он завтра же купит новый набор карандашей и нарисует новую землю, Землю динозавров, с туманными лесами и раскаленными пустынями, с теплыми морями и топкими болотами, сумрачными ущельями и залитыми солнцем равнинами. Лейтенант говорил, что друзья Джуна живут в его рисунках; так отчего бы в них не ожить прежним владыкам Земли?

Прикидывая, какого ящера нарисует первым (тираннозавра? или того, с шипами на хвосте? а может, рогатого?), он чуть не наткнулся на обгоревшее вишневое дерево. Кровь, пролитая под ним, давно ушла в землю, и ничто не напоминало, что именно здесь погибла добрая девушка Рин Аоки. Но что это? Черные ветви окутались бело-розовой дымкой, и нежное, едва ощутимое благоухание разливается в темноте! Не веря глазам, Джун протянул руку, и несколько лепестков опустилось ему на ладонь. Сакура расцвела! И… что там за звук, такой утробный, самодовольный, раскатистый? Неужели это лягушки рокочут на мелководье?

Душа его сама распустилась сотней цветов. Не это ли ощущал папа, когда был навеселе: звенящий восторг от того, что тебя окружает жизнь, что ты – неотрывная часть ее? Энергия, что билась сейчас в худеньком теле Джуна, была мощнее, чем в любой атомной бомбе. Ему казалось, что он вот-вот взорвется, но не огненным вихрем, выжигающим все живое, а облаком бело-розовых лепестков, и разлетится по свету, неся весть о том, что в Хиросиме, разрушенной, мертвой, выжженной Хиросиме, в самом начале лета, когда уже и надежды никакой не осталось, вдруг зацвела сакура!

Он даже испугался немного и, чтобы не взорваться, поскакал к мосту, размахивая руками над головой и оглашая ночь звонким криком:

В вышине, среди звезд, ликующе захохотал отец, вместо трамвая оседлавший кита, и звонко засмеялась сидящая рядом кондуктор Эйко, и Акико в руках у папы улыбнулась беззубым ртом.

Сандалии звонко процокали по мосту, сердце скакало в груди. Наверное, он все-таки слишком быстро бежал: в глазах замелькало багровое зарево.

– Мамочка! Юми! Сакура! Сакура зацве…

Слова застряли у него в горле. Сердце подскочило, а потом камнем ухнуло куда-то в низ живота. Он остановился как вкопанный, разинув рот и глядя на лачугу, охваченную огнем. Языки пламени с ликующим треском катились по стенам и уже плясали на крыше, дрожащим заревом разгоняя темноту.

– А… а-а… – затянул Джун. – А-а-а-а-аааааа…

Дверь, подпертая толстым дубовым брусом, содрогнулась от удара. И еще раз. И еще. Должно быть, мама бросалась на нее всем телом.

Сквозь треск огня пробился тоненький плач Юми.

Птичка томится в неволе…

– МАМА! – заорал Джун в отчаянии. – ЮМИ!! МАМОЧКА!!!

– Джун?! – взвизгнула мама хрипло. – Джун, спаси нас!

Он сделал несколько шагов вперед на дрожащих ногах, но высокая тонкая фигура возникла из темноты и заступила дорогу. Атомный Демон, воскресший из мертвых, стоял перед ним с мечом в руке, облитый багряным заревом. Рот был сжат в тонкую нитку, глаза мерцали.

Но будь Тэцуо даже и настоящим демоном, он бы не смог остановить Джуна. Сломя голову мальчик рванул к лачуге.

Тэцуо, шатаясь, ринулся навстречу, держа руку с мечом на отлете. Он двигался скованно, словно марионетка, и когда его рука взметнулась к плечу, чтобы одним страшным ударом развалить тело Джуна от ключицы до ребер, тот успел упасть навзничь. Лезвие рассекло над ним воздух, обдав лицо ветерком. Тэцуо закричал от досады и вскинул меч острием вниз, собираясь пригвоздить мальчика. Джун извернулся ужом, и син-гунто воткнулся в землю.

– Горячо! – ревела в лачуге Юми. – Мамочка, горячо!

Кто же выпустит ее?

Джун лягнул Тэцуо обеими ногами, попав под коленку; тот с воем отшатнулся. Мальчик вскочил, подхватив пару горстей земли, и когда Атомный Демон снова взмахнул мечом, собираясь раскроить ему голову, швырнул их в ненавистное лицо. Тэцуо взвыл, схватившись за глаза; Джун со звериным криком кинулся на него.

Они покатились по берегу. Крики матери и сестренки придавали Джуну сил; Тэцуо явно находился на последнем издыхании. От его тела, извивающегося в объятиях Джуна, разило лихорадочным, болезненным жаром. И еще запахом гноя и крови, запахом смерти.

Он был бешеной собакой, околевающей, но опасной, одним из кровавых псов, о которых писал Синдзабуро, и как бешеную собаку его следовало уничтожить!

Рыча, Джун рванулся к его горлу. Тэцуо закрылся рукой с мечом. Мальчик впился в нее зубами и рвал, рвал жилистое запястье, чувствуя, как рот наполняется железным привкусом крови, рвал, пытаясь добраться до вены или хотя бы заставить противника выпустить меч.

Тэцуо с воплем выдрал руку, оставив в его зубах приличный шматок собственной плоти. Рукоять меча врезалась Джуну в голову, в мозгу взорвалась вспышка. Обливаясь кровью, мальчик повалился наземь.

Тяжело дыша, Ясима с трудом поднялся. Кровь ручьем лилась из разорванного запястья, заливая цубу меча, глаза гневно сверкали на измазанном землей лице, рот перекосила злобная усмешка. Он перехватил рукоять син-гунто другой рукой.

– Пожалуйста, – прохрипел Джун, – отпусти моих маму и сестренку. Они тебе ничего не сделали.

– Ты выбрал сторону тех, кто заживо сжег моих сестренку и маму, – тихо сказал Тэцуо. Он больше не улыбался. – С какой мне стати щадить твоих?

– Тогда убей меня первым, сволочь! – завопил Джун, приподнявшись на локтях.

– Я не стану убивать тебя, Серизава. Руки только отрублю, чтоб не смог отпереть дверь. Одну за Кенту, другую за Горо. Будешь смотреть, как твои мамочка и сестренка сгорают заживо. Как сгорели мои!

Джун завыл в отчаянии.

Тэцуо поднял меч. Лезвие сверкнуло, поймав огненный блик…

И тут время остановилось, будто налетев на незримую преграду. Языки пламени замерли в небе, над ними светлячками повисли искры. Замер и Тэцуо с занесенным над головой мечом.

Джун и сам не мог ни пошевелиться, ни даже моргнуть.

Что за чертовщина?

Внезапно сила, что кипела в нем, вырвалась на свободу с треском и грохотом. Он увидел белую вспышку, ослепительный «пикадон», и в этой вспышке мир рассыпался мириадами дрожащих, словно бы карандашных штрихов, чтобы спустя мгновение вновь собраться уже в чуть ином порядке. Время возобновило свой бег, пламя снова рванулось к небу. Но что-то было иначе, и Тэцуо тоже это почувствовал. Он попятился, приоткрыв рот, рука с мечом повисла вдоль туловища. Другую руку он выставил перед собой, заслоняясь от Джуна.