Замечательный предел - Макс Фрай

Томас с усилием шмыгнул носом, вовремя вспомнив, что в детстве это помогало не разрыдаться, когда на разбитый, к примеру, локоть льётся ядрёный огненный йод. Сказал:

– Уехал. Теперь думаю, зря. По-моему, быть чёрт-те где, кем попало – это всё равно что не быть. С другой стороны, я же вернулся. И вспомнил. И на Родосе было отлично. Хорошо, что я туда съездить успел.

– Где? – рассеянно переспросил Митя.

– На Родосе. Это остров… – начал объяснять ему Томка, одновременно холодея от ужаса при мысли, что здесь никакого Родоса больше нет. И Таллинна. И всего остального мира. Только Вильнюс и Митя с кофейней. Последний оплот.

– Да, я помню. Просто плохо расслышал, – сказал Митя и дал ему чашку. – Вот кофе. Пей. Художник из этого дома, как его? А, Казимир. Он сюда иногда заходит. Говорит, лучше моего кофе ни в каких волшебных мирах не пил.

– Мирка, – вспомнил Томас и улыбнулся. – Говоришь, он заходит? Такой молодец. А ведь я помню, как мы его провожали. Он же первым уехал. И тоже вернулся, ну надо же. Или это я «тоже»? Потому что он раньше успел? Неважно. Кофе у тебя гениальный. Я его много лет хотел.

– Ты много лет не пил кофе? – удивился Митя. – Как такое возможно? Это где же ты был?

– Да пил конечно. Литрами. Но как ты, не варят нигде.

Он ещё говорил, вцепившись в тонкую белую чашку, как будто она могла его удержать. Но уже видел, что стены кофейни стали прозрачными; нет, не прозрачными, просто больше не было ни черта. Закричал, как дурак, ну а что оставалось делать:

– Митька, стой! Не смей никуда исчезать!

Мити не было, но Томка его ещё слышал. Митя успел сказать:

– Ничего, ты потом, наверное, снова появишься. Кто один раз пришёл, обязательно возвращается, так говорит Казимир. Хотя я надеялся, ты навсегда останешься. Хорошо хоть кофе со мной попил.

Томка, Заяц (он теперь знал, когда и откуда взялось это прозвище, Мартовский Заяц, конечно, он в юности сильно чудил) стоял на перекрёстке улиц Доминикону и Швенто Игното (он по-прежнему не знал этот город, но там как раз указатель был). В руках он держал белую чашку из тонкого фарфора – у Мити в кофейне посуда всегда была зашибись. В чашке осталось немного кофе, причём он даже ещё не остыл. Поэтому Томас его тремя маленькими глотками, а не залпом допил. И наконец-то заплакал. И понял, зачем люди плачут. Сразу стало настолько легче, что вполне можно жить. Плакал, но уже улыбался сквозь слёзы, шёл куда-то, не разбирая дороги, прямо по мостовой. Хорошо, что так рано утром на улицах Старого города почти нет машин.

Думал: ясно теперь, что это была за потеря. Не просто так я хандрил. Думал: как я вообще не спятил? Без себя, без друзей, без всего, что так сильно любил. Думал: ладно, с любимыми потом разберёмся, но себя-то я от Митьки вместе с чашкой сюда притащил.

Вильнюс, май 2022

Миша сразу его узнал. Даже не столько проходящего мимо высокого человека с грубо очерченным, но красивым, как у местных деревянных статуй лицом, сколько внезапную перемену в своём настроении – вот этот беспричинный восторг, когда к тебе приближается праздник, даже если он с виду хмур и растерян, неважно, это же Томка, рядом с ним всегда хорошо.

– Томка, – сказал он негромко, скорее себе, чем ему.

Но хмурый растерянный человек сразу остановился как вкопанный, огляделся по сторонам, увидел Мишу, улыбнулся беспомощно краешком рта, скривился по-детски, как будто ушибся и пока не решил, настолько ли сильно, чтобы рыдать. Наконец сказал по-русски с довольно заметным акцентом (стоп, а разве у Зайца был какой-то акцент?):

– Если ты Мирка, спасибо за это. Только, пожалуйста, не исчезай.

После этого Мирка (вряд ли Миша, тем более не Анн Хари) повис у него на шее. Пообещал:

– Не исчезну.

– Вот постарайся. А то Митя почти сразу исчез. Даже нормально поговорить не успели.

– То есть ты видел Митю? Ты был там, где Митя?

– Да. Я сегодня ночью приехал, рано утром вышел из дома, свернул за угол, а там Митина кофейня, и дверь нараспашку, я сразу подумал, что дело неладно, где это видно, чтобы он открывался в семь. Вошёл и всё сразу вспомнил. Себя и всех нас. Что с нами случилось, как я уехал на поезде, почему столько лет жил практически без сознания, не зная, кто я такой.

– Вспомнил? Ну совсем хорошо.

– Не совсем. Митя-то исчез. И кофейня. – Томас достал из кармана куртки белую чашку, показал: – Чашка осталась. И кофе в ней тоже остался. Но я уже без Мити его допивал. Слушай, что вообще происходит? Почему всё смешалось? Почему я то там, то здесь?

– Потому что «то там, то здесь» – наш актуальный способ существования. Ничего, разберёшься. Куда ты денешься. Главное, ты нашёлся. Ты есть! А к Мите мы с тобой ещё сходим, я тебя, как смогу, отведу. И обязательно в нашу «Исландию». Там пока нет ни Инки, ни Гларуса, но по-прежнему есть глинтвейн. Мы с Лехом его до сих пор не допили, хотя кто скажет, что мы не старались, будет предан анафеме за клевету…

– С Лехом? – перебил его Томас. – Так Лех там тоже остался? Вообще охренеть.

– Не остался, вернулся. Но так даже круче. Он тебе сам расскажет при встрече. Однажды, когда-нибудь. А прямо сейчас… ты же никуда не торопишься?

– Торопиться мне точно некуда, – усмехнулся Томас. – Я беззаботный турист. А если бы было куда, забил бы. Даже на самолёт. Даже если бы сам был пилотом. Всё равно пошёл бы с тобой.

От полноты чувств Миша снова повис у него на шее. Сказал:

– Надо срочно выпить за встречу, а то никаких нервов не хватит. Сейчас пойдём в отличное место. Только подожди буквально минуту, сначала я позвоню.

Достал телефон и набрал Юрате. Она ответила сразу, словно ждала звонка весь вечер, не выпуская из рук телефон.

– Я только что Томку на улице встретил, – сказал ей Миша. И на всякий случай покрепче ухватил Томаса за предплечье, хотя тот не выказывал намерения убежать.

– Он помнит? – первым делом спросила Юрате.

– Да. Говорит, что утром был в кофейне у Мити и всё вспомнил, как только