Последний хартрум - Женя Юркина

Дарт отвлекся. Напряженная тишина раскололась от шороха голосов. Лютены призывали Гонза произнести вступительную речь перед советом, как он делал уже сотни раз. Его подгоняли словом, толкали в спину.

Он послушно проковылял в центр комнаты. Его сиплый кашель, как увертюра перед основным действом, предварял рассказ о лютене и лютине, полюбивших друг друга. Предателей, дерзнувших нарушить правило Протокола, ждала виселица, но рассудитель счел такое наказание недостаточно суровым. К смерти приговорили лишь девушку, а Гонза сделали живым свидетельством того, что ждет изменников.

С тех пор минуло больше двадцати лет, но эхо прошлого не умолкало. Каждый совет лютенов начинался одинаково: Гонз выходил вперед, нервно откашливался в кулак и заводил рассказ. Его горе заспиртовали и закупорили во времени, выставили на обозрение, как пугающую диковинку из паноптикума.

Прежде Дарт слушал историю Гонза как притчу, не задумываясь о том, что сказанное было правдой. Однако сегодня в нем что-то надломилось. Он явственно ощущал, как глубоко внутри него начинает закипать гнев.

Когда рассказ дошел до утра казни, Дарт не сдержался и выпалил:

– Хватит!

Гонз умолк на полуслове и непонимающе уставился на него.

– Перебивать невежливо, – проворчала Доррин.

– Чешую тебе в глотку, ты кем себя возомнил? – Этьен воинственно вскинул голову. Он тряс своей густой шевелюрой до плеч всякий раз, когда хотел привлечь внимание. Это превратилось в надоедливую привычку, навевающую мысли о ножницах.

– Мы глумимся над чужим горем столько лет. Это бесчеловечно, – ответил Дарт. Жар в груди разгорался сильнее, и потушить его он уже не мог.

– Гонз предостерегает нас от предательства, – сказал Корн. Рогатый дом под управлением последнего стал самым надежным безлюдем, оплотом стабильности. Неудивительно, что его лютен, такой же непоколебимый и суровый, продолжал защищать прежние устои.

Дарт окинул взглядом толпу, пытаясь найти поддержку. Бильяна, его верная соратница, стояла в стороне, опустив голову. Он не мог понять, что скрывается за этим жестом: принятие, несогласие или осуждение.

– Ну-ка, Гонз, поставь на место этого выскочку, – подстегнул его Этьен. – Скажи, как оно на самом деле?

Гонз еще больше ссутулился. За долгие годы его приучили выполнять одно и то же, а теперь вдруг заставляли сказать что-то иное. Он стоял, немо открывая и закрывая рот, как будто у него пропал голос. И все же сквозь натужный сип начали прорываться слова:

– Я… я… умер вместе с моей дорогой Бетти. – Он испустил долгий мучительный вздох. – Почти никто здесь не знал ее лично, для вас она лишь призрак, легенда. Но она была настоящей. Человек из плоти и крови. Такая же, как вы.

Зависшая тишина будто превратила их в мух, застывших в янтаре. С минуту никто не двигался, не говорил и, казалось, не дышал. Дрожащий голосок Твиллы, раздавшийся после, был похож на жужжание:

– Мы тронуты, Гонз, но традиции…

Традиции. Слово напомнило Дарту о приюте с его странными правилами: одна фамилия для выпуска, именная кружка в подарок, музыкальная шкатулка перед отбоем… С детства он не выносил, когда что-то гадкое, бестолковое или глумливое выдавали за соблюдение традиций.

– Их пора изменить.

– Ты что задумал? – напал на Дарта Этьен. – Хочешь устроить переворот?

– Даже если и так, кто мне помешает? Не ты ли?

– Может, и я.

– Тогда будешь следующим, кто отправится на виселицу, – невозмутимо сказал Дарт. – Стоит домографу узнать, чем ты занимаешься…

– Зависть – плохая штука, Дарт. – Этьен самодовольно усмехнулся. Смутить его было невозможно.

– От доносчика другого и не ожидаешь, – раздалось из толпы. Дарту не составило труда вычислить, кто это был.

– И о тебе, Этна, я знаю предостаточно. Не заставляй меня говорить, что именно.

– Вот нахал, – фыркнула оскорбленная лютина. Пыл ее тут же угас, и она спряталась за широкой спиной Корна.

Дарт был в курсе ее дел со слов Лины, которая не раз рассказывала о происках соперниц, повадившихся уводить клиентов из «Платьев на пол!». Этна оказалась наглее прочих и не боялась появляться в заведениях, охотясь за теми, кто жаждал острых ощущений. Сила лютины позволила ей снискать популярность. С точки зрения лютенов, ее дар был ошибкой, незаконченным обращением. Сохранив человеческое обличье, Этна могла похвастать зрачками-полосками, раздвоенным языком и огненными чешуйками, покрывающими тело. Саламандра, как ее прозвали обожатели, стоила больше, чем любая девица из «Платьев на пол!».

Он знал и другие секреты.

Красавчик Этьен ублажал женщин, а они щедро платили ему. Была даже та, что хотела выкупить его у домографной конторы, как ручного зверька. Но законы Пьер-э-Металя запрещали любую торговлю людьми, даже если речь шла о лютенах. Зато воровство в городе процветало. Вот и Коссет охотно промышляла этим, умея скрываться за считаные мгновения и теряться в пространстве. Карманщицу искали среди людей, хотя стоило обратить внимание на иное окружение, ведь Коссет была единственной лютиной, способной принимать форму вещей: фонарного столба, дерева или вешалки. Бильяна обменивала снадобья на еду и одежду, а близнецы Ларри и Лоран устраивали пляски в Хмельном квартале, собирая монеты со зрителей.

Он тоже пытался заработать: выступал в таверне, если на частностях выпадал музыкант. После того как безлюдь прознал о его делах, эта личность стала редким выбором часовой стрелки. Тогда Дарт решил таскать вещи из безлюдя и сбывать их старьевщикам. Он делал так, пока Рин не поймал его за руку. Одного предупреждения хватило, чтобы прервать все жалкие попытки разжиться монетами.

Дарт знал о других многое, но предпочитал хранить подробности в тайне. Он был доносчиком и шпионом, но еще ни разу не использовал информацию в своих целях, никогда не опускался до шантажа. Теперь эта граница стерлась.

– Почему мы вообще должны тебя слушать? – продолжал Этьен. Он явно нарывался на неприятности или искренне полагал, что угрозы останутся лишь угрозами. Самовлюбленный болван, привыкший, что все ему сходит с рук.

– Потому что, когда вы сидели по домам и тряслись от страха, я искал способ защитить вас, – отчеканил Дарт. – И сейчас делаю то же самое.

Повисшее молчание было похоже на туго натянутую струну, готовую вот-вот лопнуть.

– Что-то я не понимаю, – растерянно пробубнил Фард, новый лютен Дома-на-ветру. Его лицо выражало постоянное недоумение. Дарт думал, что эта гримаса пройдет, когда он освоится на службе, однако Фард по-прежнему выглядел потерянным, словно только что проснулся и еще не осознал, где он.

Никто так и не нашел что возразить, и Дарт, обретя уверенность, перешел к тому, ради чего собрал совет. Рассказ о тровантах вызвал у лютенов бурную реакцию: