Грим - Анастасия Худякова

заставило ее улыбнуться очень нежно, отчего Роман смутился еще сильнее. Он метался между «да» и «нет», между ею и собой, как мечется по комнате нарочно пущенный кем-то солнечный блик, не имеющий возможности выбраться за пределы отведенного ему для существования пространства.

– Нет, – полушепотом протянула Теодора и погладила его волосы, вьющиеся сильнее на висках. – Нет, ведь мир не черно-белый. И мне не обязательно выбирать. Среди слепяще-белых, тошнотворно-угодливых и пресыщенно-черных, замкнутых в своей токсичной трагедии, я могу быть справедливой.

Она склонилась к его лицу, как будто для поцелуя, но так и не коснулась губ. Лишь провела по ним большим пальцем и встала. Роман не последовал за ней, но встал на колени. Подняться на ноги он не смог: они бы его не удержали.

– Когда психология и философия только начинали приобретать свой вес в науке, считалось, что человеческая природа – это нечто низменное. Набор стандартных характеристик, которые получает каждый человек при рождении. Но эта теория быстро подверглась бомбардировкам разного рода убеждений и групп.

Она смотрела то вниз на Романа, то в сторону, рассеянно перебирая его волосы тонкими пальцами. Роман слушал и не смел ее коснуться. Ему вдруг показалось, что вся его жизнь сосредоточилась в этой хрупкой, всесильной фигуре, обтекаемой жемчужным атласом. А Теодора продолжала говорить:

– Политики и философы вкладывали полярный смысл в природу человека. Одни пытались любыми способами оправдать свои огрехи, другие – вывести на чистую воду дела первых. Наконец все более-менее сошлись на том, что человеческая природа способна развиваться. Один китайский философ сказал, что человеческая природа подобна стремительному потоку: пустите его на восток – и он потечет на восток, пустите на запад – потечет на запад[26]. Ей безразличны добро и зло, как воде безразличны север или юг. Но, видишь ли, в чем ирония! Самое абсурдное, что можно сделать, это спросить у самого человека, что такое человек. Один скажет тебе, что это примитивный набор хромосом и наследственностей, другой будет клясться, что это великое божество, потому что сотворено по образу божьему, третий скажет, что это мерзкий преступник, четвертый – что расходный материал, пятый – что это добро и зло в пробирке, а шестой вообще не ответит, потому что не поймет вопроса. Идея, будто человеческая природа – первооснова, подорвалась благодаря философам, утверждавшим, что человек – личность, создающая себя сама посредством лишь своего разума. И все же неразумно полностью отрицать ту или иную точку зрения, потому что человек всегда находится где-то посередине, как стоит он на границе тьмы и света, добра и зла. Я искренне верю в силу разума, в саморазвитие и в то, что свою природу человек творит сам, иначе зачем было создавать его разумным? Человеческая природа, безусловно, существует, но важно осознать то, что это не она определяет нас, а мы – ее. Это лишь основа, как ядро Земли, как фундамент дома или сердце в организме. Это лишь база, неоконченный каркас. Начало. Но никак не результат. Так что любой, кто приходит ко мне на прием, садится в кресло напротив и, заламывая руки, уверяет меня: «Это не моя вина, такова моя природа, потому что я просто человек!», не заслуживает ничего, кроме презрения. Такой человек не только снимает с себя ответственность и отказывается принимать бесспорную вину, но является позором для человечества в принципе.

Она перевела дыхание. Потом посмотрела вниз и потянула к себе его руки, призывая подняться, показывая, что власть ее слабеет и теперь он может вступить в права наравне с ней. И он послушался. Вздохнул и сильнее прижал ее к себе, когда она не сбросила с себя его руки.

– Ты спросил меня, что это, и я ответила – моя человеческая природа, но не потому, что мне хотелось бы снять это с себя как клеймо, как досадный недостаток, но потому, что это мой выбор. Именно он определяет мою природу. И она такая же, как твоя. Ты спросил, ненавижу ли я тебя? Да. Но только потому, что приняла твою строну. Я сказала, что люблю тебя, что не мыслю без тебя жизни, перекроила свою природу под стать твоей, и теперь мы одинаковы. Это мой выбор. И пусть никогда прежде я себя такой не видела, но я та, кто я есть сейчас. – Она тряхнула плечами, и платье, к этому моменту расстегнутое Романом, упало к ее ногам. – И я стою здесь, с тобой, спина к спине, потому что теперь ты – это я. Мы одинаковы, и мы одно целое. Нужно ли еще говорить, чтобы ты понял, что я испытываю к тебе, чтобы узнал, что я знаю? Имеют ли смысл слова, когда общается разум?

Он подхватил ее на руки. Ему хотелось сказать так много, что мог бы проговорить всю ночь, и этого было бы недостаточно. Поэтому он поцеловал ее. Так, как не целовал еще никогда, даже в самую первую ночь, потому что тот поцелуй был молчаливым признанием. Этот – громогласным, оглушительным криком только что помилованного человека, приговоренного к смерти.

Если бы это действительно было так… Роман постарался отбросить эту мысль. Близость разума и тела Теодоры вытеснили все лишнее. Она стерла даже время, потому что когда Роман снова смог размышлять хоть сколько-нибудь связно, лежа на спине и прижимая к себе ее податливое тело, принимающее форму его собственного и совпадающего с ним идеально, была уже глубокая ночь. Он провел ладонью от ее лба к плечам и почувствовал влагу на кончиках пальцев.

– Теодора. – Дыхание, смешанное с шепотом, поцеловало ее рассыпавшиеся волосы. – Почему ты плачешь?

– Я только что приняла новую веру. Это немного больно. Но это пройдет.

Роман поджал губы. Хотел ответить, но осекся. Помолчал, накручивая на руку ее волосы.

– Теодора, ты ведь не обязана…

– Нет, – прервала она решительно, почти грубо. – Никогда так не говори! Я люблю тебя. Я теперь с тобой. А значит, обязана, как обязуются другие перед алтарем. Это примерно то же самое.

– Только куда крепче.

– Да.

Он слушал ее дыхание, глядя в темноту.

– Ты должна знать, что я больше не делаю этого. Скажи, ты знаешь, почему я это делал?

– Я знаю, что все они были плохими людьми.

Помолчав, Теодора приподнялась на локтях так, чтобы видеть лицо Романа, хотя в темноте могла разглядеть только блеск ярких глаз и очертание лица. Оно было очень близко.

– Я никогда ни о чем тебя не спрошу. Я не хочу знать, кем они были и что совершили. Я не