Время пепла - Дэниел Абрахам

же грустной улыбкой, очередной историей и обещанием, что все мне вернет. Надо было его отшить. Надо было сказать, что раз хочет помощи, то пусть приносит матрас и расстилает у меня на полу. Сбережет монеты, пока занимается тем, что взбрело ему на ум сегодня. Но я не хотела унижать моего мальчика, уступала ему. Когда Дарро погиб, с него причиталось восемнадцать монет серебром. Знаешь, что бы я сделала с восемнадцатью сребрениками? Не делила бы койку с Тощей Мэдди, это уж точно.

– Ты платила за его комнату?

– А еще за шикарную одежду и сапоги. И, наверно, за шлюх, жаркое и пиво. Мало тебе? Иногда ради этого приходилось занимать. Думала, так оно будет лучше. Если молодой парень вроде него попадает в долги, то его могут заставить расплачиваться, выполняя всякие поручения. Такие, что наденут на шею магистратскую петлю. Если уж уготована ноша, лучше потащу я, чем мои детки. – Она с отвращением покачала головой. – Валяй, смейся. Я смешная.

– Это неправда. Он зарабатывал. Проводил свои тычки.

– Тратить он умел куда лучше, чем зарабатывать. И вечно искал, как бы одним, невиданным махом все уравнять. Только когда нашел, то погиб и все свалил на тебя. Я права?

– Я занималась тем, чем и он, – ответила Алис.

– Занималась бы тем же, клянчила б у меня деньги, а не срамила на всю улицу. Не нападала б на меня на поминках по моему сыну. Не отворачивалась при виде меня каждый раз, точно я воняю свежим дерьмом из телеги.

Алин сама не знала, что закричит, пока крик не вырвался:

– Я ему жизнь продлеваю!

На этот раз мать не вздрогнула и не отвернулась.

– И как, успешно? Поди, он живой?

– Ты б от него не удержала и столько, – огрызнулась она, но прозвучало это совсем легковесно. По-детски капризно, даже для своих ушей.

– Порою кажется, что из детей мне повезло с одной Карьей, – сказала мать. – Она не дожила до того, чтобы обращаться со мной так, как вы.

– Ты несправедлива.

– Да кому не похер? Тебе кто-то плел про справедливость? Не я. Справедливо – это когда с хорошими людьми обходятся хорошо, а с плохими – плохо. Где-нибудь на свете есть такое место? Я вот ни разу там не была.

Щеки матери горели в полутьме, мокрые от слез, которых Алис до сей минуты не замечала. Голос матери не звенел, возвещая о горе, а трепетал, истощенный бессильным, безвыходным гневом.

Алис села на вторую койку, скрипнули старые доски. Шум и шквал покинули ее разум, а остались затишье, пустота и усталость. Она чувствовала себя спокойной – в самом деле спокойной – впервые на памяти.

– Я хочу его вернуть.

– И я. Но нам его не удержать. Поэтому придется отпустить.

– Не хочу. И не знаю, смогу ли.

Мать сурово покачала головой.

– Тогда он утащит тебя за собой.

Алис улеглась, прислонившись щекой к сложенному одеялу. Грубая шерсть, колючая, но было так приятно передать ей свой вес, что на покалывания плевать. На своей половине мать тоже легла, качнула головой и уставилась Алис в глаза, словно обе по-прежнему сидели прямо, а вокруг опрокинулся мир. Теперь на ум всплывали другие слова: «прости», а еще «я сделала ошибку» и «я так устала быть собой». Но они не слишком просились произноситься вслух. Мать смотрела бесстрастно и твердо, но с ее взора сошло осуждение. Она напомнила Алис старую лягушку, сидящую среди брызг фонтана. А еще женщину, которая была ее мамой, когда сама она была маленькой, – довольно похожа, только волосы у той были темней, кожа глаже, а веки не так разъедали морщины.

Она не почувствовала, как уснула, но так оно наверняка и было, потому что через миг в комнате потемнело, во рту образовался несвежий привкус, а мать открывала шкафчик и зажигала свечу. Андомака, Трегарро, Уллин и девушка в огороде казались сейчас героями представления, увиденного в Притечье. Не настоящими людьми, не теми, вокруг кого вращалась ее жизнь эти месяцы. Они все были с Зеленой Горки и Камнерядья. Она же – из Долгогорья.

– Пора на работу, – сказала ей мать. – Коул с Тощей Мэдди скоро придут. Спать захотят.

Алис кивнула, встала и подобрала дубинку. При свече ее орудие смотрелось роскошно. Слишком дорого для палки и куска свинца. Мать шагнула за порог, и Алис за ней. Вдвоем они пошли по темным улицам и переходам, отстукивая шагами единый ритм. Обе молчали. Если мать и удивляло присутствие дочери, она не спрашивала ни о чем. Остановились они у уборной возле пивной, где ждало жестяное ведро, переполненное старой ссаниной. Мать подняла бадью за ручку, и они пошли дальше. Второй сортир, на площади, второе ведро, и в этот раз его взяла Алис. Ведро оказалось тяжелей ожидаемого, но Алис не жаловалась. Проходя через Притечье к мосту, они останавливались еще два раза. Почти безлунная ночь окончательно потемнела, когда мать с дочерью достигли реки. Кахон струился под самым южным из городских мостов. Желтый камень и черные прожилки раствора казались различными оттенками тени. Холодная моча переплескивала через края ведер. Прилично угодило на лодыжку, даже захлюпал сапог, но Алис не жаловалась и тут. Такая работа. Не будь она грязной, мерзкой и унизительной, никто бы за нее не платил.

Прачечный цех располагался на краю Коптильни и был ярко освещен фонарями. В воздухе веяло испарениями, и коренастый толстяк у черного хода приветствовал мать Алис довольно теплым кивком. Он понюхал бадьи, удостоверяясь, что в них не речная вода под видом настоящего товара, и махнул заходить. Мать вылила свои ведра в бак, и Алис сделала то же самое. Когда они вынесли пустые бадьи наружу, толстяк вручил каждой по медной монете, достаточно старой, чтобы лик князя Осая тронула прозелень. Алис передала свою матери.

– В счет восемнадцати сребреников, – сказала она. Это были первые слова между ними за пределами маминой комнаты. Звякая пустыми ведрами, они двинулись назад через мост, направляясь в другие места, где мужчины и женщины ели и пили, кричали и спали, упрашивали и угрожали. Ища заведения, где хозяева и вышибалы позаботились выставить ведра наружу, чтобы их унесли долгогорские крысы. Милостью кабатчиков притечные улицы пахли чуточку лучше, а бедняки-инлиски могли наскрести лишнюю монетку. Еще дважды Алис с матерью пересекали мост и возвращались назад. Звезды мерцали над ними, как зал, полный богов и духов, глазеющих вниз на спектакль.

На третий раз Алис оставила монету коренастого при себе. Добравшись до притечного конца моста, она наклонилась и