Ирка Хортица и компания. Брачный сезон - Илона Волынская

ты еще раз проклята, лекарка, лучше б ты меня убила! – содрогаясь всем телом от подступающих к горлу рыданий, заорал он.

Никса и мальчишка дружно шарахнулись – только что нависавшие над ним лица исчезли из поля его зрения, мгновенно царила тишина, потом мальчишеский голос задушенно пробормотал:

– Говорил я тебе, нечего подбирать каждого, кто на берегу валяется! Этот, вот, и сам не хотел. – физиономия мальчишки снова появилась над ним, он хмуро поглядел на лежащего. – Ты это… Не ори! Если чего не нравится, Ашша не убьет, она добрая, а я так с дорогой душой пристукну.

– Митрошка, замолкни! – Ашша склонилась, снова водя мокрыми косичками по груди. Нагло ухватила его за подбородок, покрутила голову туда-сюда, оттянула веко… и по рукам ей не дашь! Он пытался, но… рука не поднялась. Точнее, поднялась, чуть-чуть, потом обессилено упала на грязный тюфяк. – Очнулся! Конечно, больно ему, плохо, вот и несет всякую чешуйню.

«Не смей говорить с истинным змеем Лун как с равным, ты, недоразумение! – хотелось рявкнуть ему, но в пересохшем горле только заклокотало.

– Тебя же покормить надо! Митрошка, рыбу в бульон разомни и неси сюда.

– Вот еще! Мало, что ты с ним три седмицы возилась! Лучше сама съешь.

– Вот ты безголовый, чисто аримфей! Три седмицы потратила, а теперь из-за твоей жадности все ветром пустить? Ему же силы нужны! Тащи рыбу, не спорь!

«Три седмицы… – думал он, пока ворчащий мальчишка выползал наружу. – Я провалялся здесь… а кстати, где?»

– Где… я? – насилуя отзывающееся огнем горло, прохрипел он.

– Так на Болоте! – никса уложила кольца хвоста и устроилась рядом с его тюфяком, едва не упираясь белесой макушкой в низкий плетеный потолок. Сунувшийся внутрь Митрошка протянул ей парящий глиняный горшок и деревянную ложку, полоснул гостя неодобрительным взглядом и снова скрылся. – Мы с Митрошкой тебя возле протоки к Молочной нашли, на берегу лежал.

– Валялся! – из-за плетеной завесы откликнулся вредный Митроха. – Весь бульон Ашша на тебя переводила, а теперь еще и рыбу!

– Помолчи! – добродушно отмахнулась никса. – А ты ешь давай! – она нацедила в ложку рыбного бульона с плавающими на поверхности жирком и растоптанным в кашицу белым рыбьим мясом.

Он содрогнулся от бьющего в нос рыбьего запаха и хотел уж отвернуться, но тут внутренности скрутила голодная судорога, а желудок взвыл так страстно, что, попробуй он отказаться, наверное, сам бы выскочил из тела и накрыл горшок собой. И переварил. Вместе с горшком.

– Ну тихо-тихо! – засмеялась Ашша. – Ложку не откуси. Оголодал, значит, выздоравливаешь.

Бульон был теплый, жирный и… довольно противный: резкий запах не заменял почти полное отсутствие вкуса – соли не было, а плавающие на поверхности травки не спасали дело.

«Вот встану на ноги и уйду. – подумал он, пока никса бережно подносила ложку к его губам. – Если меня искали, теперь уж бросили. Поправлюсь и… пойду. Куда пойду? В Змеевы Пещеры? Да-да, в Пещеры!» – он подумал о своих покоях, всегда казавшихся ему слишком маленькими и скромными, особенно по сравнению с анфиладой залов, принадлежащих братцу Айварасу. Теперь он вспоминал их с умилением – они были уютные, и он обставил их целиком по своему вкусу, включая всякие пусть ничтожные, но забавные штучки из человечьего мира. А еще там был теплый бассейн, и пуховая перина на высоком ложе, и огромный, пышущий жаром камин. Его передернуло от гуляющего по ногам влажного холода, нестерпимо захотелось туда, домой, вызвать пару юрких змеек – а не эту вот полузмеищу! – заказать жареного мяса и горячего вина со специями…

«Я вернусь! – истово подумал он. – Надо будет – повинюсь и… пообещаю, что больше так не буду и… Мать поверит, она меня не бросит и… А если – нет? Не поверит, бросит и… зачем я ей теперь нужен, если я больше не крылатый змей? И даже вообще – не змей» – он протяжно всхлипнул, давясь бульоном.

– Ну-ну… – старая никса погладила его мозолистой ладонью по щеке. – Молодой парень, сильный… Потерпи – выздоровеешь, все у тебя будет хорошо! Тебя как звать-то хоть, болезный?

– Татль… Татльзву… – давясь то ли стоном, то ли слезами прошептал он.

– Как-как? Лизун? – удивилась Ашша. – Все-таки странные вы, люди… ну пусть будет Лизун, если разобраться, имя – не хуже Митрохи. – с некоторым сомнение добавила она.

Из-за травяной занавески донесся смешок самого Митрохи.

«Никакой я не Лизун! И уж тем более – не человек!» – хотелось заорать ему. Заорать, вскочить, врезать никсе так, чтоб опрокинулась на спину, выбраться наружу из этого плетеного ящика и долго бить ногами человечьего твареныша Митроху, осмелившегося пожалеть ему своей отвратной рыбы. А потом добраться до проклятой недодраконицы Кризы и… Руки его сжались в кулаки… и бессильно разжались. Тьма, на сей раз теплая, сытая, подкралась незаметно и повлекла в глубокий сон без сновидений.

Сейчас

Она открыла глаза сразу, резко, вывалившись из беспамятства, будто ее пнули. Вокруг по-прежнему царила ночная тьма, только серебристо-фиолетовый свет луны позволял рассмотреть раскачивающуюся перед глазами… задницу. Туда-сюда, туда-сюда… Потом она поняла, что раскачивается вовсе не задница, а она сама: туда-сюда, туда-сюда… Задница просто движется: туда-сю… О Шешу с Асклепием! Она потрясла головой, пытаясь разогнать плавающую под черепом тягучую противную муть. Тягучая противная муть из черепа провалилась прямиком в желудок, оттолкнулась от стенок и ринулась к горлу.

– Бле-э… – выдавила она.

– Если тебя вырвет на меня там – я оторву тебе ноги тут. – произнес знакомый голос и… ее смачно шлепнули по заднице.

«Как-то много задниц за раз» – мысли ворочались все еще тяжело и лениво, а потом вдруг прояснились, словно их тоже вышибли, вот тем самым шлепком.

Она вдруг поняла, что висит. Вниз головой, на чьем-то плече – жутко костлявом, наверняка через весь живот синяк будет. Перед глазами мелькает то та самая задница в мокрых мешковатых штанах, то едва подсвеченная лунными лучами земля. Чавк-чавк… на щеку брызнуло грязью. Она попыталась отереть лицо и только дернула руками – запястья оказались связаны впереди. Неожиданно бережно связаны – под тугими кольцами веревки оказалась подложена мягкая ткань. Хотя запястья все равно болели. И голова тоже – вся левая сторона. И только ощутив эту боль, она, наконец, все вспомнила!

– Татльзвум Ка Рийо! – с ненавистью выдохнула она.

– Иппокризия, дочь Гиппократа! – насмешливо откликнулся он. – Рад, что ты очнулась, а то надоело уж тебя тащить.

Ее толкнули под коленки и с пронзительным:

– А-а-а! – она кувыркнулась вниз с его плеча и… ее поймали, когда она уже летела носом в