И всюду слышен шепот Тьмы - Джой Моен

опорой для покосившегося от времени забора. Можно ли было как-то изменить случившееся? В какой момент жизнь заставила свернуть на кривую тропку? Как теперь разглядеть в кромешной темноте свет путеводной звезды и вернуть семье былое единение?

– Доброго вечера, соседи.

Словно из ниоткуда у ворот появилась Анн-Мари Кревье, как всегда при параде, в тщательно выглаженных одеждах, с идеально уложенной прической. Ее зубы выделялись на фоне красных губ, светясь белизной. В руках женщина несла еще теплый румяный пирог.

– Здравствуйте, Анн-Мари, простите, но мы сейчас не в том расположении духа, чтобы принимать гостей, – вздохнул Эгон Гобей, закидывая хомут на плечо. Гостья одарила хозяина фермы ядовитым взглядом, сунув мужчине в свободную руку тарелку с едой.

– И почему же я не удивлена, дорогой. Вы никогда не в духе, впрочем, ничего нового, я уже почти привыкла и явилась не за этим. Я в курсе, что случилось с Зоэ-Моник, пришла поддержать вас и ее самым вкусным в Локронане пирогом с каштанами. О-о, дитя, наши каштаны – нечто, ты обязана как-нибудь посетить с друзьями фестиваль, посвященный этому невероятному продукту. Ну, чего застыл, неси пирог на кухню, а мы, девочки, пока пошушукаемся.

Эгон Гобей перевел глаза с гостьи на дочь и, получив кивок, отправился в сторону дома. Упираясь ладонями в перекладину забора, Моник перемещалась с пятки на носок, чувствуя себя неловко в присутствии Анн-Мари, не зная, что сказать или сделать.

– Не знала, что существует фестиваль каштанов. Он проходит в центре Локронана?

Анн-Мари не ответила, кусая накрашенные яркие губы, заламывая пальцы, казалось, она тоже была не в своей тарелке, но тогда зачем пришла сюда? Убедившись, что им больше никто не помешает, женщина подошла вплотную к Моник, беря руки девушки в свои.

– Ты много чего еще не знаешь, дитя. Так, значит, ты не только познакомилась, но и спала с моим сыном?

– С кем?! – воскликнула Зоэ-Моник Гобей, испуганно делая шаг назад, но руки гостьи крепко удерживали на месте. В серых глазах Анн-Мари Кревье сверкали сталь, едва сдерживаемый гнев и… страх?

– С Эрве, конечно же, с Эрве Дюшармом! Или он не был единственным, голубушка? Я оставила ему фамилию отца, да и очаровывающую внешность он унаследовал от этого мерзавца.

– Я и понятия не имела, что он ваш сын…

– Естественно, он ничего не рассказал, ха, ведь он винит меня во всех своих бедах! Бьюсь об заклад, Эрве многого не поведал, дитя. И мой долг, как матери, предупредить тебя, сказать, кто он, нет, что он такое. Он – монстр, дорогая, самый настоящий монстр!

Анн-Мари всплеснула руками, сбрасывая накопившиеся эмоции, но как только она произнесла вердикт собственному сыну, тут же закрыла дрожащими кончиками пальцев губы, словно до сих пор пребывала в ужасе от нелицеприятной правды, которую старательно избегала годами. Памятуя о сказанном ранее Эрве, что мать относилась к нему плохо, Моник не могла со всей серьезностью отнестись к речи гостьи, однако его же слова о крови на руках вынуждали мысли зудеть на подкорке. Но ведь она обещала и до сих пор была уверена: что бы ни сделал Эрве, этому можно найти разумное объяснение и простить, особенно родной матери.

– Спасибо вам, я благодарна, что вы пришли предупредить меня, правда, но разве заслуживает ваш ребенок называться монстром за то, что пользуется магией, и это решение, видимо, имело какие-то неудачные последствия?

В глазах Анн-Мари стояли серебристые слезы, но она подавила их усилием воли, когда осознала, что девушка ей не верит и едва ли понимает, о чем речь. Подбородок женщины дрожал, когда она говорила, при этом ее лицо выражало достоинство, непоколебимость.

– Магией? Он никогда не использовал магию, дорогое дитя. Эрве не посмел бы нарушить и этот закон, уж поверь мне. Этого я бы не допустила. Я пришла сюда просить тебя держаться от моего сына подальше, но вижу, что губительные семена чувств уже достаточно глубоко посеяны внутри тебя. La Ruche[46]. Спроси его про частную школу, в которой он учился ранее. И будь осторожна, Зоэ-Моник.

Не дожидаясь ответа, сжав кулаки, Анн-Мари уверенной походкой отправилась прочь, тогда как Зоэ-Моник продолжала смотреть ей вслед, не зная, что и думать. Губительные семена чувств? Под таким углом видела женщина любовь? Это именно то, что случилось когда-то с ней самой? До этого момента Моник не смела признаваться себе в том, что в самом деле влюблена в Эрве, но вот она стоит, сгорая от негодования и злости, защищая парня. Если это и есть любовь, значит, семена проросли успешно.

Что такого могло случиться в Ла Руш, заставившее мать переменить мнение о ребенке, вышедшем из ее чрева, чтобы ненавидеть его, презирать и относиться с предубеждением? Чего никак нельзя было простить? Эрве определенно был несдержан, ревнив, моментами резок, но то, вероятно, было следствием воспитания и отсутствия любви Анн-Мари – ничего, с чем нельзя было бы справиться и изменить это. Моник обязательно разберется с этим позже, а пока ей предстояло придумать способ, как исправить все то, что натворила сама.

* * *

Элайн Мелтон-Гобей даже не взглянула на дочь, методично подготавливая спаржу, когда девушка вошла в кухню, пристроившись рядом, чтобы помочь приготовить ужин. Вина тяжким грузом давила на плечи, грудь, но Зоэ-Моник не решалась завести разговор, не понимая, с чего начать и чем закончить. Как можно облачить в слова то пережитое, что было похоже скорее на бредни сумасшедшего, чем на правду, которую ее родители, несомненно, заслуживали.

– Мам, пап, простите меня. Я сожалею, очень, если бы я могла что-то изменить, так и поступила бы.

– Изменить прошлое никому не под силу, но ты можешь приложить все усилия, чтобы не совершать больше таких опрометчивых поступков, – откликнулся Эгон Гобей, глядя в печальные глаза дочери, не отрываясь от нарезки айвы для пирога.

– Мы думали, что потеряли тебя. Я знала, что что-то не так, чувствовала, но твой отец успокоил меня, и зря. Зоэ, ты не представляешь, как сильно мы испугались за твою жизнь. Зачем, зачем было идти на треклятую вечеринку и надираться до состояния, близкого к коме?! Неужели мы так тебя воспитывали???

Ведьма со всей силы стукнула по столешнице руками, уронив на пол все, что лежало на разделочной доске. Каждое слово отдавалось в голове пулей, пролетающей насквозь, оставляя после себя кровоточащие раны, Моник знала, что виновата, но, вопреки рациональному чувству, захотелось воспротивиться, защититься, переложить хотя бы часть ноши на кого-то другого.

– Я понимаю, что поступила плохо, ясно? Ты могла бы хоть раз попытаться понять,