Опасные манипуляции - Роман Феликсович Путилов

порядок, каждый росток радовал глаз гвардейской статью и сочным окрасом, по мнению прабабушки, приложить руки было куда. Я, еле успевая за этой, глубоко пожилой, но еще очень бодрой женщиной, таскала за ней горшочки с какими-то хитрыми порошками, сыпала их туда, куда указывал перст бабули, маленькой лопаткой подравнивала осыпавшиеся края грядок.

Когда солнце поднялось в зенит, и жара стала поддавливать, мы сидели в прохладе веранды, через увитые буйными побегами винограда окна туда пробивались лишь тоненькие лучики солнечного света.

Холодное молоко из погреба, принесенное сегодня утром соседкой, ломило зубы.

— Бабуля, а почему у тебя в огороде нет ни одного сорняка?

— …

— Бабушка, не молчи. Мне баба Таня все рассказала. Я приехала к тебе учиться мастерству.

— …

— Бабушка, не молчи. Мне нужна твоя помощь.

Я, собралась с духом, и рассказала прабабушке о своей последней стычке с отцом, о том, как Стелла, почти каждый день, с неописуемым энтузиазмом и изобретательностью провоцирует конфликты со мной, после которых жалуется родителям, обвиняя меня в том, что сделала сама. Что отец всегда принимает сторону младшей сестры, а мама не принимает ничьей стороны. Что отец давит на меня, не позволяя не оправдаться, не защитить себя. Что после разговора с бабушкой я поняла, что моя неспособность сопротивляться несправедливым требованиям отца неправильна и противоестественна.

Глядя в отстраненные глаза прабабушки, я испугалась, что сейчас услышу отказ.

— Бабуля, еще я чувствую, когда обо мне кто-то говорит, хотя эти люди могут находиться очень далеко. Я различаю, говорят плохо или хорошо. Слова, конечно, не различаю, но эмоции чувствую.

Увидев огонек легкой заинтересованности в глазах бабы Ани, я затараторила:

— А еще я чувствую растение. Я гляжу на него, и понимаю — плохо ему или хорошо, мне кажется, что я различаю его эмоции…

Прабабушка тяжело вздохнула:

— Люда, не хотела я тебя учить. Думала, уйдет это со мной, и Бог с ним. Ничего хорошего это не приносит, ни богатства, ни любви, не счастья. А бывает, что зависть да злоба людская так тебя накроет, что никакой ложкой это не разгрести.

— Но, как же так, бабуля? Ведь, ты и баба Таня людям помогаете, никому плохо не делаете…

— Про бабушку твою отдельный разговор. Когда она еще при Хрущеве начала от меня сборы редкие в город таскать, да за копеечку малую людям продавать, что лучше аспирина и анальгина больным помогало, ей сначала спасибо говорили, да руки целовали, а потом доносы в БХСС писали, что шарлатанка, незаконно людей сеном пичкает, и деньги лопатой гребет. Полгода в милицию, как на работу ходила, дело в суд отправили, хотели три года дать лагерей.

— Да ты что!

— Вот и то. Повезло, что у судьи ревматизм был, еще с фронта мучился, а у прокурора зубы болели, не один врач помочь не мог. Помогла Таня обоим, вот дело и прекратили. Так что потом двадцать пять лет, пока Советская власть была, помогала только хорошим знакомым и деньги не у кого не брала. Так, конфет коробку, шоколадку, еще что-то…

— Мне бабушка не рассказывала…

— Маленькая ты еще была, теперь выросла — вот я и рассказала. Мама твоя дар имела, слабый, но имела. А потом встретила твоего отца, и огонек в ней погас…

— А что отец?

— А то отец. Я не знаю, кто он, но черноту вокруг него я вижу, недобрую черноту. Вся семейка их такая. Я как первый раз их увидела, больше не встречалась с ними. Мать твою пыталась образумить, да куда там, смотрит на меня оловянными глазами и, как будто, не слышит. Да и сестра твоя вся в отца, всё от их породы взяла.

— Да ты что!

— А ты внучка присмотрись к ним внимательно, ты должна окрас их различить. Поэтому и не хотела я тебя учить, в такой семье к добру это не приведет. Я с отцом твоим тягаться не стала, только хуже будет. А ты говоришь, что его перемогла. Может быть, и есть смысл тебе передать то, что я знаю, все равно он будет тебя через колено ломать, как твою мать сломал, если уж дар у тебя проявился. А так, может быть, справишься, продержишься три-четыре года, а там и уедешь из его дома.

Я обхватила бабу Аню за шею:

— Спасибо бабуля, я буду очень стараться.

Не могу сказать, что в учебе у прабабушки я была отличницей. Особенно тяжело было первые две недели.

Я тупо сидела посреди огорода, пытаясь достучаться хоть до какой жалкой ромашки. Я слышала эмоции растений, их состояние, иногда мне казалось, что я различаю их желания и потребности, но передать им ответный посыл от меня я не могла. Прабабушка ругалась, в сердцах обзывая тупицей и неумехой, дважды требовала, чтоб я собирала свои манатки и уматывала в город. Но утром, в качестве извинения, я получала сочные рыбьи котлетки, бабушка делала вид, что никуда меня не выгоняла, и я со вздохом шла на огород.

И вот, на третью неделю, случился прорыв. Я, разомлев от полуденной жары, потеряла сосредоточенность, зрение мое поплыло, голова моталась туда-сюда, с трудом удерживаемая вертикально, я засыпала сидя. Вдруг, откуда-то сбоку, я почувствовала бормотание: «Убери это, убери». Я вздрогнула, наваждение исчезло. Я с замиранием сердца попробовала опять расфокусировать взгляд и расслабиться, и о чудо, вновь услышала панический призыв сбоку.

Я осторожно поползла в ту сторону, уперлась в растущий у забора куст смородины. Внимательно рассмотрев его, я обнаружила на крайних ветках скрюченные листья, несколько муравьев сновали по кусту вверх-вниз. Оторвав поврежденные листья, в которых пряталась принесенная муравьями из-за забора тля, я намазала ветви смородины раствором мыла, засыпала муравьиную тропу золой и вновь уселась перед кустом, расслабившись, я почувствовала исходящую от куста волну благодарности и теплоты. Я попыталась передать растению, какое оно красивое, как оно мне нравится, но чтобы стать еще красивей, ему надо немножко изменить форму своих веток. Я долго сидела на краю огорода. Вечером баба Аня спросила у меня как дела, услышав мой тяжелый вздох, лишь грустно махнула рукой.

Утром после завтрака я позвала прабабушку