Мелководье, или Покупки на маркетплейсах - Татьяна Николаева

потянул за очередной стебель и увидел, что среди листьев к поверхности поднимается миниатюрный плотный бутон. Я сходил за секатором и аккуратно отрезал соседние растения, которые успели завять. Я решил, что дождусь цветения, чтобы удовлетворить любопытно, а потом избавлюсь от болота окончательно. Подумалось, может, дождаться семян и отправить анонимно по почте Светке? Пусть мелководная пакостная звезда наведёт бардака в нашей бывшей квартире.

Лето подошло к своему зениту. Бутон поднял голову над толстыми кожистыми листьями. Несколько дней он увеличивался в размерах и набухал, между сомкнутыми лепестками чашелистика просвечивались янтарные внутренности. Я заглядывал за сарай каждые пару часов — так мне не терпелось узнать, какой он распустится, но цветок лишь раскачивался над водой под собственной тяжестью и молчал. Конечно, через какое-то время ожидания, я отвлёкся на повседневные дела и снова забыл про него.

Мне снилось странное. Я был революционером в маленькой стране на самой вершине горы. Мы — гордый народ кентавров, прозябающих много лет под гнётом малорослых, но коварных карликов с равнин. У них было оружие способное убивать огненными шарами на большом расстоянии, и они держали в страхе поколения моих отцов и их отцов. Мы сражались отчаянно, выкладывая телами наших братьев дорогу к свободе. На нашей стороне была правда и дикая суровая местность. Мы продвинулись далеко в долину, обошли врага с тыла. Возле руин цитадели, каменного ансамбля, покрытого фосфоресцирующими мхами, — немого надгробия исчезнувшей и забытой цивилизации, мы попали в окружение. Наверное, когда-то хозяева некогда величественных стен так же свирепо сражались с превосходящими силами противника. Наверное, они были великанами; наверное, они так же отчаянно хотели продать свою жизнь за дорогую монету своих убеждений. И не осталось от них ни пыли, ни имён.

Меня ранили. Те, кто остался в живых, отступали по тонкой тропе через Гиблую Падь. За нами никто не пошёл. Мои товарищи, грязные и измотанные, несли меня по очереди. Воздух был наполнен испарениями и вязкой тишиной. Моя голова болталась в такт чужим шагам и через кровавый туман единственным оставшимся глазом я видел бесконечные янтарные цветы, похожие на далёкие звёздочки. А ровно в полдень, когда огромное малиновое солнце поднялось в центр небесного купола, чтобы равнодушно рассмотреть увязающих в топях существ, а тени сделались скомканными и чёрными, я умер от потери крови или болевого шока, и болото поглотило меня. Я верю, что мои соратники вышли из окружения.

Я проснулся. Было довольно поздно, лоскутное одеяло от витражного окна доползло до стола с открытым ноутбуком. Почему-то было сладостно и томительно, голова налилась тяжёлым, и чуть тревожно тянуло в животе. Чужая жизнь промелькнула и погасла. Я пошёл полоть огурцы. Кот с вечера не приходил. Я лениво подумал, что, наверное, он бегал всю ночь под огромной полной луной среди ковыля и мелких аптечных ромашек, а утром кто-то из соседей покормил его, и теперь кот спит в чужом предбаннике.

К сумеркам кот тоже не пришёл. Солнце свалилось за рощу, поглаживая собой только пронзительно розовые брюшка облачков. Вместе с вечерним туманом, над разгорячëнной землей топлëным молоком разлился аромат ночных цветов. Я сажал возле беседки маттиолу двурогую и душистый табак. Но к их привычному ласковому запаху примешивался новый оттенок. Пряный, ностальгический и тоскливый. Я подумал, что именно так должны были пахнуть бесконечные топи, по которым отступал малочисленный и обречённый отряд раненых кентавров. Сон ярко промелькнул передо мной, отпечатался на несколько мгновений на сетчатке и потух. Я пошёл спать, не дописав рабочее письмо.

Я был маленьким ловким зверьком, наверное белкой. Я сумеречной тенью переносился с ветки на ветку, с дерева на дерево, на самую верхушку — и вновь к сырой и тёплой земле, пахнущей червями, насекомыми и лишайниками. Это звенящее чувство полёта натягивалось во мне как невидимая струна, вибрируя на какой-то запредельной высокой ноте. Когда пришло время, я встретил свою самку. Она была маленькой, серой и очень нежной. Мы свили гнездо почти у самой верхушки старого вяза. Я думаю, на своих раскидистых ветвях он баюкал не одно поколение моих предков. В мае появились дети. Они были лысые, розовые и слепые. Пахли чем-то знакомым и ласковым. Через четырнадцать дней они покрылись пухом, невесомым и почти прозрачным. Ещё через какое-то время должны были открыться глаза. Я не увидел этого. У сиреневой заводи, где кувшинки смотрятся в небо, я попал в паутину. Она была крепкой, я смог разгрызть только несколько нитей и выбраться не успел.

Человек подхватил меня за хвост, поднял над головой, повертел, он был недоволен. Забрал меня к себе и поместил в отдельную паутину. В других таких же были птицы. В большой паутине на полу металась лиса.

Меня продали в изящный розовый дом с цветными окошками и розами в саду — пахло приторно сладко, незнакомо и искуственно. Злая девочка была не удовлетворена: она хотела на день рождения в подарок енота и пронзительно визжала. Когда она поняла, что таскать меня за хвост довольно весело, её настроение улучшилось.

Через какое-то время развлечение приелось, и я надоел. Меня забывали накормить и неделями не выпускали из паутины. Мои экскременты заполняли пространство. Потом я переехал в пахнущий травами домик в самом краю парка. Садовник был добрым: он тоже редко выпускал меня, но клетку чистил и регулярно кормил, не забывал наливать свежую прозрачную воду, приносил мне орешки и странные сушёные фрукты, которые я раньше не видел. Потом он подарил меня старику, с которым играл в шахматы по четвергам за городским рынком. Может быть, он делал на меня ставки. У старика недавно умерла старуха, он был сентиментален и плаксив.

Однажды он сложил свои вещи в мешок, посадил меня на плечо, запер дверь и навсегда ушёл из своей крошечной темной квартиры на полуподвальном этаже. Мы прошли с ним много шагов по сельским дорогам и большим магистралям, мы ночевали в поле или в сараях добрых людей. Иногда старик оплачивал прокуренный номер без окна в придорожной гостинице, иногда останавливался у каких-то знакомых. Ко мне часто тянули руки, хотели погладить, улулюкали или говорили ласково. Я прятался в рукаве у старика. Дни цеплялись друг за друга, становясь смутными образами. Я состарился, и я не помнил свой первый лес и свою самку, беззащитных детей, смешных и сморщенных; не помнил тугую струну свободного полёта. Мир сократился до короткого цикла смены суток. Наверное, старик тоже сдал. Мы блуждали по заснеженной пустоши и не могли