Черный обходчик - Василий Анатольевич Криптонов

Борис Наумович по-стариковски махнул рукой. Этаким жестом, говорящим: «Сложно всё стало в мире, ничего я не пойму, оставьте уже меня, старика, доживать, как привык, и я вам мешать не стану». И, повернувшись ко мне спиной, зашаркал призрачными ногами в направлении каморки.

— Э, нет, погоди, не так быстро! — нагнал я его. — Борис Наумович, ты вообще отдаёшь себе отчёт, что делаешь?

— А, — вновь отмахнулся старик.

— Вот вообще ни разу не «а»! А если сказал «а» — говори «бэ». Женщина с высшим профильным образованием тут дерьмо за кроликами убирать будет до конца дней своих, и заслуга в этом — твоя!

— Молодой человек! — Борис Наумович остановился, распрямил плечи и посмотрел на меня впервые не как престарелый рудимент, которого взяли сторожем из жалости, а с высоты всех своих достижений и регалий на ниве науки. — Я через всё это прошёл, на собственной шкуре испытал. Чем выше поднимаешься — тем больнее потом падать. А там, наверху, такие акулы циркулируют… Если сам с ними закуситься не умеешь — сожрут и не то что не подавятся — не заметят. Внизу — оно спокойнее, честнее. Человеку, поверьте, нужно не так уж много. Кусок хлеба, крыша над головой, глоток воды…

— Да хапануть чужой жизненной энергии время от времени, ага.

Борис Наумович помрачнел. Как и любой человек, которому ставят на вид некрасивые последствия его привычных действий, он этого очень не любил.

— Ничего я не забираю, — буркнул он.

— Да ну? А что это за дорожку ты только что занюхивал? Подбросили? В первый раз видишь?

— Оно само выплёскивается. Я только подбираю, что не нужно.

— Оно выплёскивается, потому что ты рядом трёшься и на мозги капаешь, Борис Наумович. Так нельзя.

Плечи старика вновь поникли. Короткий всплеск былого достоинства миновал.

— Знаю, что нельзя, — вздохнул он. — А всё ж таки жалко людей.

— Жалко⁈

— Конечно. Сколько уж таких видел, кто на самый верх карабкался, а потом скатился, да после и на ноги встать не сумел.

— Ну, знаешь, с такой логикой — это не надо было и эволюционировать начинать, — усмехнулся я. — Плавали себе одноклеточные организмы в океане — и всё хорошо у них было.

— Это ты так легко рассуждаешь, пока молодой. Ты доживи до моих лет…

— Вот хватит! — махнул я рукой. — Это, Борис Наумович, глупая игра, в которую я не играю.

— Чего это она глупая?

— А любая игра, в которой сразу победитель назначен — глупая. Доживу до твоих лет — ты ещё больше проживёшь, опять доживать. Нечестно это. А давай наоборот! Вспомни себя в мои годы.

— Помню, — охотно принял условия игры старик. — Очень хорошо помню… Ух, как я тогда наверх рвался… Ответственности хотел. Стране своей больше пользы приносить.

— И разве это плохо?

— Хорошо, конечно хорошо… Вот, помню, был у нас в институте заведующий кафедрой. Как сына меня любил. И я к старику хорошо относился.

Тут я почему-то вспомнил Мстиславу.

— Но дружба дружбой, а служба… Как-то раз застал я его, м-да…

— Со студенткой? — предположил я.

— Типун тебе! Какой… С Пастернаком.

— О как…

— Вот так. Слово за слово, другое, третье… Век помнить буду, как он в последний раз из института уходил. Поникший такой… И двух месяцев не прожил потом. А я… Я его место занял.

Я вспомнил, как Мстислава говорила, что скоро ей будет пора на покой, и мне придётся её заменить. Представил, как она уйдёт… Лишится дара бессмертия, на неё навалится сто миллионов старческих недугов. И вместо того, чтобы думать о вознесении душ, она будет думать, как пораньше занять место в очереди к терапевту.

— Припеваючи жил, знаешь ли. Да только вот если бы сейчас всё повернуть… Я б в тот день лучше бы на кафедру вовсе не заходил и ничего не видел. И пусть бы жизнь по-другому сложилась. Пусть бы никогда звёзд с неба не схватил. Зато совесть, совесть спокойна! Помню я себя в твои годы, юноша, очень хорошо помню. Врагу такой памяти не пожелаешь, как у меня. Пойдём лучше чайку выпьем.

— Бр-р-р! — встряхнулся я. — Проклятый колдун! Да как ты это делаешь⁈

Старик светился. Не как возносящийся, а как человек, очень довольный тем, что хапанул больше, чем планировал. Я же ощущал себя так, словно к этому зоосаду от отеля не ехал, а шёл. С гантелями в руках. И вприсядку. Упал бы да уснул.

Я разрывался между двумя противоречивыми желаниями. С одной стороны хотелось подтянуть десяток пустышек и приказать им растерзать старика на части. С другой — просто уйти, отдохнуть и обдумать ситуацию. Я выбрал нечто среднее — пошёл пить чай в подсобку.

Глава 14

Пить чай я, разумеется, не стал, просто вежливо держался за кружку. Сам же смотрел на старика и думал. Мой клиент, как-никак. Пусть не гость отеля — но это не суть. Есть и в нём душа, которая вознесения требует. Пустышками порвать — это, конечно, просто. Но это поставит планку. Которую я, следуя скотской человеческой природе, периодически буду себе опускать. Не возносится? Порвать, да и дело с концом! Этак работником месяца мне не стать…

Судя по деталям биографии, которые любезно открыл мне Борис Наумович, он действительно был без пяти секунд пожирателем. По головам идти умел. Только одна беда: при этом обладал такой гадкой вещью, как совесть. Таким образом его душа взывала к разуму, и разум отмахнуться не мог, хотя искренне пытался. У пожирателей совесть спит сладким сном.

Маэстро — это был, конечно, особый случай. Я так понял, этот кадр умудрился ещё при жизни себе душу не убить, а изуродовать так, что там бороться в принципе было не за что. Борис Наумович на него не похож. Он, в сущности, приличный старичок, мораль у него на месте. Обжёгся, наделал неправильных выводов, кое-как сляпал из них жизненную философию и теперь пытается выдавать её за мудрость. Грех осуждать, все такими будем.

— Знаете, что, Борис Наумович. Есть у человека такая черта отвратительная — обжегшись на молоке, дуть на воду.

— Чего это? — Борис Наумович смотрел на меня щурясь сквозь пар, идущий от чашки с чаем, которую держал у лица.

—