Амурская соната Чёрного Дракона - Алексей Ветров

и Марина, осторожно, не глядя вниз, ступала по своей тени, как по верёвке канатоходца.

– Мы подходим к середине, – сказал Улун. – Там будет испытание на слух. Не на зрение – на слух. Ты справишься.

– Почему я? – Марина попыталась улыбнуться.

– Потому что ты музыкант, – просто ответил он. – Город уважает тех, кто умеет держать тему.

Середина Сада оказалась не центром, а кругом – площадкой в окружении фонарей, которые чисто физически свисали на уровень плеча. Любое неловкое движение – и ткань фонаря с тихим шуршанием коснулась бы лица. В центре – каменная чаша, такая же, как у Врат, только больше. Вода в ней была настолько гладкой, что Марине показалось – это вовсе не вода, а отлитое зеркало. И луна в нём – правильная, как оттиск монеты.

– Говори, кто ты, – предложил Улун не гордо, не торжественно – буднично. – Только без «фамилия‑имя‑отчество». Здесь их не спрашивают.

Марина вдохнула. В голове был шум – не город, не фонари – её собственный: бессонная дорога, тяжёлый воздух чужого дома, Лизины пальцы на запястье, смех, который она услышала сегодня впервые за всё это. И вдруг – словно кто‑то выключил лишние дорожки – шум перекрыла тихая, простая мысль: «я – та, кто идёт и держит».

– Я – Марина, – сказала она. – Я держу идущее со мной.

Вода в чаше не дрогнула – и это было страшнее, чем если бы дрогнула. Но фонари вокруг медленно, как по команде, взяли один и тот же ритм – чуть‑чуть кивнули, и этот кивок прошёлся волной по кругу. Где‑то невдалеке, в тех рядах фонарей, которых они не видели, отозвался глухой колокольчик – один удар. И стало ясно: город услышал и не возразил.

– Теперь ты, – сказал Улун Лизе.

Лиза посмотрела в воду – и в отражении снова была «не нынешняя»: волосы длинней, в глазах – тёмный свет, которого у Лизы никогда не было, и на шее – тёмная раковина. Девочка прикусила губу, чуть‑чуть – как в детстве перед «пианино для гостей», и сказала очень тихо:

– Я – Лиза. Я хочу, чтобы меня звали по‑настоящему. Но я не скажу. Потому что моё имя – рядом со мной, и я не отдам его воде.

Вода – дрогнула. Совсем еле‑еле, как улыбка. Фонари вокруг вздохнули едва слышно. И где‑то, в том слое теней, где ходят стражи, что‑то огорчённо отступило, как кошка, которой не дали пройти на подоконник.

– Прошли, – сказал Улун.

– И что он взял? – спросила Марина, чувствуя безымянную пустоту там, где недавно шуршала мамина заколка.

– Ты узнаешь, – ответил он. – Но не сейчас. И это тоже милость.

Они пошли дальше, избегая смотреть в свет и ловя тени, как рыбаки ловят правильную струю. Стражи, не приближаясь, мелькали между деревьями, как перерезанные мечом кляксы туши: то тут, то там, – но к ним уже не подходили близко. Сад будто «признал» их, но всё равно прислушивался, не решаясь отпустить без напутствия.

На дальней кромке, там, где фонари становились реже, а деревья – толще, воздух неожиданно потеплел. Не по‑летнему, нет, – как в небольшом чайном доме, куда только что занесли угли в жаровне. Пахнуло лёгкой копотью, апельсиновой коркой и дымком благовоний. Прямо над дорожкой, на тонких бамбуковых полосках, висели крошечные свитки – как календарики счастья в китайских лавках. На каждом – один знак. Свитки покачивались, едва заметно шурша. Иногда какой‑то свиток отплывал от линии и летел чуть впереди – как будто указывал тропу.

– Это для тех, кто не слышит, – сказал Улун. – Город всегда даёт два способа пройти. Но лучше – первый.

– Музыка? – догадалась Марина.

– Музыка, – кивнул он. – Или память. Но память он уже попробовал на вкус.

Марина подняла скрипку. Не до игры, казалось бы; и всё же – пальцы сами нашли привычное. Она коснулась струны едва‑едва, почти не извлекая звука, – щекой уловила тонкую вибрацию воздуха. Фонари, словно вежливый хор, ответили микроскопическим кивком. И дорога впереди «собралась»: перестала переливаться, как жидкий свет, стала более «земной». Можно идти.

– Сюда, – сказал Улун.

Поворот – и снова арка. Эта – тяжелее, ниже, как будто её камни повисли на шею, тянут к земле. Под аркой на камне – выщербленные жесткие линии, уже не плавные, а как нацарапанные ногтем. Марина внезапно вспомнила: в детстве на даче пальцем выцарапывала на мокрой крыше старой будки «Марина была», и эти буквы – страшной правды «здесь я побыла». Тот же характер.

– Здесь многие возвращались, – сказал Улун спокойно. – И многие – пропадали. Мы пройдём. Ты – будешь держать. Я – буду считать. Лиза – не отвечать.

– Кому? – спросила Лиза.

– Всему, что назовёт тебя по имени, которого у тебя не было, – произнёс он очень мягко. – Даже если имя будет красивым.

Они шагнули, и Сад будто втянулся. Фонари стали почти касаться волос; их бока тепло царапали плечи. Звук от шагов перестал отдавать в камень – стал уходить внутрь, в фонари, в ткань воздуха. Нефритовые листья над головой звенели – тихо, как невидимые бокалы, которыми чокаются привидения. Слепой порыв ветра пронёсся – и в сразу пяти фонарях вспыхнули начали и погасли крошечные искры – как если бы кто‑то внутри них посыпал тонкий песок на угли.

– Не чихай, – шепнул Улун. – Придётся потом объясняться.

Марина с трудом удержала смешок. Чем ближе они подходили к дальней стене Сада, тем отчётливее чувствовалась «организация» пространства: фонари не просто висели – они дышали общей фразой, древней, как пятиступенный лад, и простая, как считалка. «Раз‑два‑три‑четыре‑пять – кто идёт, тот пусть идёт». Марина подстроила дыхание под этот «раз‑два‑три‑четыре‑пять», и стало легче: тело само нашло шаг.

– Слышишь? – спросил Улун.

– Да, – сказала она. – Он сам себе дирижёр.

– И ты – концертмейстер, – кивнул он. – Держи.

Они вышли к узкому мостку над мелкой, как блюдце, заводью – не река, не пруд, просто «лужа в вечность». В ней отражались не фонари и не деревья – чужие лица. В одно мгновение Марина увидела, как в нижней воде смотрит девочка лет десяти – упрямая, кудрявая, чужая – и держит за руку женщину в чёрном платье. И сердце Марины, уже знавшее, что это – «ловля», всё равно дернулось: «Держать крепче».

– Не смотри вниз, – сказал Улун.

– Я и не смотрю, – сказала Марина.

Лиза ступила на мосток и неожиданно легко прошла его, почти не тронув плоскость. Подошвы её ботинок еле касались досок – и доски отвечали не скрипом, а почти музыкальным «динь». Марина пошла следом, удерживая ровный, «безэмоциональный» шаг, – и в этот