Светлые века - Йен Р. Маклауд

Ты бы узнал его на фотографии? Может, подскажешь, кто он такой?

Однако Человек-Картошка продолжал пятиться. За хлопающей входной дверью в ночи среди деревьев завывала белая круговерть. Отчаянно озираясь в поисках чего-нибудь, что можно ему дать, я увидел сахарницу. Она блестела, как кучка машинного льда.

– Вот. Держи.

Человек-Картошка прижал к себе новообретенное сокровище. Рассыпая содержимое и тяжело дыша, пробрался назад сквозь хаос бумаг, и его одежда развевалась, как черное пламя. Но что же я мог ему показать? С чего начать? Бесполезная идея. И тут он сам схватил свежий номер «Гилд Таймс», из которого мы с Анной почерпнули новости о судебном процессе над Джорджем.

– Это не… – начал я, однако Человек-Картошка уже обнюхивал страницы.

– Он…– Кратковременные ракельные[8] снегопады умирающего строя. – Изменился, но не сильно. Такие люди не меняются…

Я вырвал у него страницу. Некрологи и бракосочетания – с фотографиями, разумеется; раздутый палец Человека-Картошки уткнулся в некую церемонию, связанную с последними приготовлениями к бракосочетанию грандмистрис Сары Элизабет Софины Йорк Пассингтон, которое должно было стать главным событием сезона в Уолкот-хаусе. Сэди стояла в изысканном платье, приоткрыв рот, словно собиралась что-то сказать; выглядела она официальнее некуда и едва походила на саму себя. Жениха я на фото не обнаружил. Зато там был ее отец: гордо положил руку ей на плечо и стоял рядом, улыбаясь своей утонченной, красивой улыбкой.

– Это он, – подтвердил Человек-Картошка, размазывая типографскую краску большим пальцем. – Тот, кто приходил повидаться с Томасом Харратом.

– Уверен?

Но он уже ковылял прочь, в продуваемую ветром прихожую и мрак за дверью.

В доме было темно и пусто. Огонек лампы захлебнулся в остатках масла, угли просыпались сквозь колосниковую решетку в гостиной. Я оставил себе один драгоценный лист «Гилд Таймс» и решил, что мистрис Наталл может сжечь прочие бумаги. Но то, как она будет сплетничать о нашей жизни с соседками у забора, даже грохот двигателей и завывание ветра над Браунхитом – все уже казалось далеким. От Человека-Картошки осталось слабеющее прогорклое зловоние и ощущение, что он наконец-то принес мне грозную истину, чересчур колоссальную, чтобы я все понял той же ночью.

Теперь, когда мы закрыли двери и ополоснули раковину, дом казался мне чужим. Он смотрел на нас свысока темными пятнами на стенах – пустотами от фотографий, которые мы и не подумали заполнить.

– Знаешь, Робби, до сих пор не знаю, кто я такая, – сказала Анна, закончив выгребать золу из камина в гостиной. – Столько лет прошло, а я до сих пор не имею ни малейшего представления.

Я открыл рот, намереваясь сказать что-нибудь утешительное, но она отвернулась от тусклого света остывающей колосниковой решетки, и я увидел слезы в ее глазах. Она взяла меня за руку.

– Не оставайся сегодня внизу. Понимаешь, о чем я? Просто не хочу быть одна.

Мрачные и сосредоточенные, мы поднялись наверх и убрали чемодан Анны с кровати. Она решила лечь слева, где и всегда, а я справа. Бросив взгляд на потертое покрывало с вышивкой «фитильками» и мокрые снежинки, оседавшие и скользившие по оконному стеклу, я подумал о рыцарях стародавнего Века королей: они клали мечи между собой и девами, которых защищали, в ситуациях, возможно, не столь уж отличающихся от нашей.

Анна распустила волосы и высморкалась. Расстегнула платье, провела руками по бокам, сняла носки и верхнюю одежду, все развесила на стуле у слабо потрескивающего камина. Ее кожа казалась белее нижней юбки и сорочки, которые своим покроем напомнили мне то летнее платье на бретельках, что она носила в Редхаусе, полном надежд и солнечного света, совершенно не похожем на тот, где мы побывали сегодня. Она откинула одеяло со своей стороны и вздрогнула, юркнула в постель. Затем я приступил к скучной, банальной процедуре снятия собственной верхней одежды, а когда улегся на бок, ощутив холодный, слегка влажный хлопок, сообразил, что не задернул шторы.

– Не имеет значения, – сказала Анна, когда я попытался встать. – Все равно нужно проснуться рано, если хотим успеть на поезд.

Она повернулась ко мне на своей серо-белой подушке. Тусклые тени снежинок, скользивших по оконному стеклу, падали на ее лицо. Я задрожал, но холод был совершенно ни при чем.

– Прости, Анна. Я не знаю, что сказать…

– Ничего не говори. Ты здесь. Разве я не говорила Мисси, что хочу узнать правду?

– Я думаю, мы теперь ее знаем.

– Я…

– Что?

– Ничего.

Я поднял руку, коснулся ее мокрой щеки и почувствовал, как она улыбается.

– Не говори больше ничего, Робби. Я просто рада, что ты здесь.

Я чуть приблизился к ней, вдохнул запах ее волос и слез и подумал о мокрых пшеничных полях. Ее подбородок лежал у основания моей ладони. Мои пальцы касались мочки ее уха. Я ощутил движение, когда она сомкнула веки, и перемену в ритме дыхания, когда заснула.

V

– Неужели ты не понимаешь?

Был декабрь, и вокруг нас гудел Норт-Сентрал, необыкновенно яркий в лучах позднего утра, прорывающихся сквозь тучи.

– Неужели? – кричал я Анне. – Ну что тут непонятного?!

Анна качала головой.

Капитал и промышленность, уголь и эфир, импорт и экспорт, деньги и рабочая сила взвивались вокруг нас на этих кишащих людьми улицах. Но я все понял в ту холодную, тихую ночь в Брейсбридже, когда снежинки скользили по оконному стеклу, оставляя за собой влажные следы, а я лежал, прижав ладонь к ее лицу. И понимал здесь и сейчас, глядя на шляпы-котелки, приливы и отливы богатства и бедности. И то, как Анна прищелкнула языком, прежде чем снова отдалиться, лишь подтвердило мою правоту. Так или иначе, я чувствовал свежеиспеченное знание, новорожденную нежность ко всему, и не было во мне чувства сильнее. Я шел вместе с мистрис Борроуз, Анной Уинтерс, Аннализой сквозь неуемное течение норт-сентральской жизни, обоняя лондонский смог, к которому примешивался сладкий, влажный аромат ее волос, – и я хотел, чтобы Анна тоже все поняла. На ней был красный шерстяной берет – тэм-о-шентер, – серый шарф и пальто в елочку; она шла своей медленной, легкой и уверенной поступью, а я двигался сквозь толпу задом наперед, и наплевать, что натыкался на людей, пусть бы она только все поняла…

Я хотел, чтобы Анна осознала: лучший мир, о котором я так долго мечтал, внезапно стал ближе. Я совершенно точно прикоснулся к нему той последней ночью в Брейсбридже, когда по ее спящему лицу скользили снежные тени, и не было им конца. Внешне тот, другой мир напоминал существующий, но внутри был совершенно другим.