Алекс Макдуф - Хозяин Океана

Разговор, видимо, был серьезный, ибо подобного Гонзало не позволял ни себе, ни другим. «Самая гнусная картина — моряк, стоящий на трапе», — внушал он всем.

— Зачем ты приказал задержать Седека?

— Чтобы случайно чем-нибудь не навредил, — ответил король.

— Не знаю, чем тебе может навредить асгалунец, но такое обращение навредит не меньше.

— Тебе что-то известно о нем, Гонзало? Тогда поднимайся к нам, и поговорим толком. Пока земли не видно ни с носа, ни с кормы, время у нас есть. Все эти люди, ты знаешь, мои доверенные лица. Можешь говорить все, не стесняясь. Правда, я сомневаюсь, что ты когда-нибудь чего-то боялся, но здесь я над тобой не властен. По закону здесь главный ты.

— Дело не в этом. — Гонзало поднялся на корму и встал у борта рядом с Конаном. — Я вообще не совсем понимаю, зачем тебе понадобился этот союз. Если он и будет держаться, то лишь до тех пор, пока жив ты.

— Это очень возможно, но не обязательно, — усмехнулся Конан. — У Аквилонии хватит сил, чтобы держать Закатный океан.

— Зачем, Киммериец? — продолжал спор Гонзало. — Аквилонский флот — это так же смешно, как конница Барахас под стенами Тарантии. Даже если ты стал знаменитым корсаром, хотя в Киммерии никто кроме тебя, не видел моря, это еще пи о чем не говорит. Тебе одному не переделать Аквилонию. Но даже если удастся — зачем?

— Да просто потому, что я король Аквилонии, — засмеялся Конан.

— Ну и что? — пожал плечами Гонзало. — Чем тебе так досадил Шем? И этот Седек в особенности?

— Пока ничем. Но я не для того затеял все это, чтобы Шем выглядывал у меня из-за плеча, когда я стою у штурвала.

— Понял, — кивнул Гонзало. — Ты хочешь дать урок, а Седека подозреваешь в чем-то, хотя сам не знаешь в чем. Но я не хочу ссориться с Асгалуном. Мне ходить этим морем до самой смерти, и я хочу умереть своей. И Фрашку должен жить, а не кормить акул! Когда я был корсаром, моим занятием было топить корабли, и риск самому быть пущенным на дно входил в правила игры. Но я никогда не сводил личных счетов, потому и жив до сих пор.

— А Фрашку?

— Это мой единственный долг, и я его плачу и буду платить до конца жизни. Я ушел из прежней игры и не хочу снова в нее попасть.

— Понял, — в свою очередь кивнул король. — А я пришел на Океан снова, чтобы прекратить эту игру. Что скажешь?

Гонзало помолчал, посмотрел за корму, послюнил палец, определяя ветер, обвел взглядом корабль.

— Так, Конан с «Вестрела». Я подумаю, пока не будет видна земля. А пока не трогай Седека.

— Согласен. — Конан тяжело опустил ладонь на фальшборт, так что дерево скрипнуло. — Не знаю только, что может измениться за это время.

— Тебе ли не знать, что многое, — заметил Гонзало, уже спускаясь с кормы. — Особенно на море.

— Он-то пускай думает, — проговорил вслед Евсевий. — Но Хорса-то ждать не будет.

— Зачем же было так торопиться? — подал голос Майлдаф.

— Бриан, с той поры, как ты стал торговать, образ твоих мыслей изменился, — завел свою обычную песню Евсевий.

— Не хочешь ли ты сказать, что я поглупел? — вспылил Майлдаф, подозревая, что над ним издеваются. — Если ты хочешь сказать именно это, скажи прямо!

— Не прими это как издевку, Бриан, — сказал Евсевий уже без всякого ехидства в голосе. — Сейчас ты думаешь как купец. Как честный купец. А здесь происходит то, что именуют словом «политика», хотя ничего более мерзкого, чем политика, Я еще не видел.

— Ты прав, Евсевий, — тяжело вздохнул киммериец. — Видишь ли, Бриан, здесь собрались те, кому я могу сказать все что угодно. Собственно, я и так король и могу говорить все что угодно. Но если я стану делать так, то чем тогда я лучше шута?

— Так вот о политике. Когда я был молодым — гладиатором, после наемником, — я думал о том, как бы добыть побольше денег и славы, потому что сила у меня и без того была. А деньги и слава мне были нужны, чтобы стать королем. А для чего я хотел стать королем? Я и сам не знал. Наверное потому, что это казалось мне самым недостижимым на свете, как горная вершина, где только солнце и чистота снегов. Но вот я забрался на эту вершину и увидел столько грязи, что, кажется, самое дно жизни воняет меньше. Но возвращаться туда я не хочу, потому что никогда не иду на попятный. Значит, я должен разгребать эту грязь как могу: гонять пиратов, со многими из коих был знаком, бить стигийцев, держать в трюме шемитов, которые торгуют порошком, рождающим грезы… Словом, заниматься политикой — сиречь копаться в грязи…

— Вот и здесь тоже говорят о грязи! — С палубы послышалось сопрано, до приторности жеманное. — Эти висельники, из которых набрана команда, и аквилонские дикари, которые им покровительствуют, видимо, никогда не моются, как и их дамы. Я слышала, милая Арита, что где-то на восходе какие-то дикари не моются вообще, потому что думают, будто тем самым смывают свое счастье. И мы теперь уподобимся им, и скоро, Арита, нам придется сесть на лошадей без седла и жить в домах из шкур. А у мужчины будет по несколько жен, как на Восходе. Неужели не понять, что женщина перестает быть светской дамой, если у нее не вымыта голова?

— Кто это? — Конан нахмурился.

— Это графиня Силевия, государь, — отвечал Тэн И. — Родом из Кордавы. Ее муж — один из самых молодых грандов зингарского двора.

— Молодой, говоришь… — пробормотал Конан. — Кажется, они направляются сюда. Евсевий, дай мне как-нибудь понять, если я скажу лишнее. Поссориться с женой советника куда хуже, чем с самим советником. С зингарцами я уже ссорился, и теперь мы подписали договор. От добра добра не ищут. Следующий раз поссорюсь с ними в Мессантии, и они подпишут договор с Аргосом. А теперь надо повременить.

— Да, красивая женщина при дворе может натворить бед, — кивнул Евсевий. — О, графиня, позвольте, я поддержу вас. Эти трапы крайне опасны!

— Ах, благодарю вас, месьор… Простите великодушно, не припомню, как вас величают…

— О, мои звание, титул и имя мало что вам скажут. Я подданный его величества аквилонского короля. О, да с вами госпожа Арита!

Любезничая подобным образом, Евсевий вытащил на корму одну за другой двоих разряженных молодых дам. Первая — госпожа Силевия — была довольно высокая, стройная, отлично сложенная, с прекрасными каштановыми волосами, уложенными в невообразимую высокую прическу. Лицо у графини было белое — она специально, согласно моде, закрывала его от солнечных лучей — чтобы отличаться от загорелых зингарских простолюдинок. Лицо ее было миловидно, хотя красивым его назвать было трудно. Все портил прямой рот, к тому же графиня имела привычку поджимать губы. Это было лицо богатой, капризной и избалованной женщины. Глупенькой или наивной она не выглядела, но и проницательного женского ума во взгляде ее жгучих глаз заметно не было.