Каурай. От заката до рассвета - Александр Артемов

— В самом деле?

— Истинно говорю тебе — так и есть! Для кого он злодей, а для кого и заступник от панских поборов. Но ежели что, этого я тебе не говорил.

— И давно он на Пограничье орудует?

— Не то, чтобы давно, но и не вчера — уж года три, не меньше, — почесал за ухом Чарбын. — До этого, как гутарят, что он со степняками дружбу водил. Да так водил, что добрался аж до самого шатранского хана! — полюбился ему и тот сделал его своим личным хагеном, нарядил в шелка, дарил тому подарки, и иной раз стал захаживать к нему в опочивальню, — при этих словах Чарбын хихикнул и почесал свои покладистые усы. — Но вскоре Баюн оставил его и поехал колесить по Пенеальскому Союзу и другим землям, но видать нигде не оставался надолго, и так пока не осел на Пограничье. Лихая у него душа, неприкаянная. Вот нигде и не способна найти себе пристанища. Ежели так, как народ рассказывает, то не поймай его Кречет, попомните мое слово, надоест ему здешнюю голытьбу щупать, он и отсюдава сбежит — куда-нибудь за море, или вообще на самый север, в услужении альбийским демоницам.

— Интересно, откуда такие подробности?

— А ты как думаешь? — Чарбын надул пухлые губы и поплотнее закутался в свой зипун. — Баюн он, считай, наш родной уже — вот и ходют об нем самые разномастные слушки да рассказики. Правдивые иль нет, этого мы никогда не узнаем. Я так разумею — он же про себя эти слухи и распространяет, дабы нашего пана воеводу позлить.

— Это уже напоминает нечто личное. Я прав?

— А хто ж его знает, — покачал головой пан Чарбын. — Много разговоров ходит про отношения воеводы и Баюна. Иные языки дохлестываются даже до того, что Баюн есть ублюдок воеводы али сынок его почившей женушки, которого она заделала с чертом. За что он ее и пришиб… Но это уж совсем не в какие ворота.

— Видать, у воеводы непростой характер, раз про него столько сутолок ходит.

— Ты главное знай одно, пан, — наставил казак на одноглазого палец. — Ты когда приедешь в Валашье, помалкивай обо всем, что услышал про воеводу и Баюна — не любит от энтих слухов, ой как не любит, а соглядатаев у него масса. Дойдет до его ушей, что болтают про него всякое — ты не смотри, что он из Замка не показывается — снимут голову, и моргнуть не успеешь! Недавно вот дурачок наш, Рябчик, прозванный Подмышкой, ляпнул, дурень, что, мол, Баюн-то пропавший жених панночки Божены, которого воевода когда-то обманул, а когда тот пришел к нему своего требовать, в поруб бросил гнить. Но тот не сгнил, выбрался, собрал банду обиженных да и принялся мстить воеводе смертной местью. Не успел дурак рот свой закрыть, как взяли его под белые рученьки кречетовы молодчики да и в мешок! Теперь Рябчик Подмышка русалкам да пиявкам свои сказки рассказывает — со дна речки Смородинки. Вот так.

— Недавно вот приказ вышел, — объяснил Зяблик. — Про Баюна вообще разговаривать запрещается. Даже поносить и бранить нельзя, не то что слухи распускать. Всякому, с чьих губ имя Баюна слетит близ Валашьих стен, того плетью бить велено, а то и ноздри вырвут.

— Так-то! — кивнул Чарбын. — Вообще в нехорошее время живем. Тока-тока нашествия шатранских степняков отстроились и начали нормально жить. Тогда кое-как отбились, силами нашего пана воеводы, а вот на тебе! Кое-то уже, видать, и позабыл во что нам обошлось Запустение.

— Балуют поди степняки?

— А то как! Сейчас-то присмирели, только пару раз за годик, как шило у них в жопе засвербит, так они побалуют по пограничным хуторам. Но в прежние времена давали они нам перцу. Я когда еще молодым был, прошлись они по Пограничью из конца в конец, все пожгли да потоптали. В полон увели всех, до кого могли их загребущие лапы дотянуться! На то оно и Запустенье, что после него хоть шаром покати. Если б воевода людей не собрал да и не дал им в подбрюшье как следует, так и паслись бы тут их табуны до скончания веков. Но отбились, милостью Спасителя. Нам бы только радоваться, но неспокойный тут шибко люд — ему мало мира, так еще волю подавай! И вот поди то разбойники шастают, как у себя дома, то ведьмы с песнями по небу летают, то твари лесные у добрых людей глотки рвут. Слыхали небось? Третьего дня нашего пана Чубеца загрызли прямо у нужника. Да еще и как загрызли?! Из живота все потроха наружу, голову едва нашли — так далеко она от туловища откатилась — а на ней только зубов осталось десять штук. Словно специально бедолагу хотели побольше погрызть.

— Волки? — побледнел Зяблик и опасливо поглядел в темноту за плечами.

— Куда там, волки… бери больше! Соседи гутарют, видели, как по округе носился здоровенный вервольф, злющий, аки сам Сеншес! Гигантский, шкура словно иглами выложена, зубищи, когтищи — такими он с одного удара Чубецу голову да и отсек! Потом прыг через плетень и во двор, где жинка его с ведрами таскалась, и ее напополам! Уж как он до детишек ихних не добрался, тут явственно сам Спаситель сироток уберег. И пока лакомился он потрошками Чубеца и жинки евоной, на спине той адовой псины восседала ведьма, колола того волчару иголкой в бок и только распаляла его изуверство, разогревала в нем аппетит. Налакался тот волк теплой кровушки бедняги Чубеца и решил он с этой своей пассией, значица, покувыркаться немного, но тут набросился на них сам Сеншес!

— Сеншес? Ну ты сочинять горазд, пан Чарбын!

— Истинно говорю тебе, Зяблик! — упирался Чарбын. — Сеншес и никто иной, точно из самого пекла восставший, чтоб с собой изуверов утащить. Собой он черен, как уголь, а морда у него страшная, словно тесто на одну сторону башки сквашенная, а во лбу глазище горит! Бросились они друг на дружку и покатились клочки по закоулочкам. То вся округа по хатам затаилась и слыхала, как вервольф страшно рычал, но Сеншес напротив — ни звука не проронил, хоть и тварь от него кусок за куском выдирала. Он ей тоже знатно бока намял, однако вервольф тот победителем из той схватки вышел. Подхватил свою ведьмочку и поминай как звали. Вот так!

— А что ж Сеншес?..

— А он сам себя из кусочков, гутарят, собрал да и ушел, понурив голову. Бедолага. То-то его жинки со свету сживут, когда узнают, что он