Дети мертвой звезды - Алекс Джун

– Нет, – ответил Лёд, и мне показалось, что в его голосе промелькнуло сожаление. – Я не убийца. Но что с ним делать? Он только сильнее озлобится.

– Мы его заберём. – Молящийся мужчина поднялся с колен и свистнул.

– Кто мы? И зачем? – не удержалась я.

– Иван поджёг наш дом – думаю, лучше будет ему пригрозить. У вас есть верёвка?

Лёд с готовностью выудил из кармана «петлю» Яги. Мужчина на секунду замешкался, но потом взял, одарив Льда жалостливым взглядом и прошептав: «Это не выход». А после принялся связывать руки Ивана, который уже начал шевелиться. Из-за ближайшего дома вышел Герман, сжимающий в руках какой-то аппарат с антенной.

– Идёмте. – Яга снова взяла нас за руки. – Пусть дальше сами. Возможно, они смогут угомонить Ивана. Но я сомневаюсь.

– И почему здесь жители так любят друг друга связывать?! – Лёд закатил глаза. – Насчёт силовых линий…

– Заходи завтра, поговорим, – ответил мужчина, затягивая узел на запястьях пленника.

В это время мой живот оглушительно заурчал. Лёд бросил тоскливый взгляд на катушку проволоки и потащил нас в сторону дома. Очнувшийся Иван бодро сыпал нам вдогонку проклятия, и я всерьёз стала опасаться, что Лёд своими действиями сделал только хуже. Не хотелось бы мне завтра проснуться в доме, охваченном огнём.

Воспоминания Анечки

Запись десятая

Я не могла уснуть и беспокойно вертелась в объятиях Льда. Мне всегда нравился его запах, он дурманил меня похлеще свежеиспечённого хлеба или мясной похлёбки. Я любила зарываться лицом в его макушку, пробовать на вкус шёлковые серебристые пряди, словно сотканные из холодного звёздного света. Но сейчас это не помогало. На душе было тяжко от того, что я наговорила Льду в постели. Не такой уж он и ужасный. По крайней мере, не хуже меня. Я попыталась вспомнить начало наших отношений. Тогда я обожала сбегать к нему из дома и прятаться среди мятых ветхих простыней и пыльных одеял от матери и злобного мира, растворяясь в поцелуях и ласках, исследуя новый мир телесных ощущений. Но через некоторое время Лёд начал переходить границы, добавляя к наслаждению боль и стыд. Сперва я думала, что сама этого жажду, я чувствовала себя смелой и раскрепощённой. Хочешь – режь меня, кусай, царапай, слизывай кровь. Я пыталась притворяться и врала самой себе, что это приятно, терпела тягуче-тяжёлую любовь Льда, обжигающую остриём бритвы. Да и следы, которые он изредка оставлял на моём теле, были пустяковыми. Но только поначалу. Это как с выпивкой. Я видела, как спивался наш сосед. Сперва он лишь изредка пробовал. Потом стал баловать себя стаканчиком-другим каждый день после работы. Иногда выпивал за завтраком. Ну а через какое-то время не мыслил жизни без браги. В итоге он лакал уже такую муть, какую впору заливать в двигатели и лампы. Любое дело на трезвую голову не приносило ему удовольствия. Алкоголь стал для него единственным средством ощутить вкус жизни, испытать как радость, так и печаль.

Боль постепенно превратилась для Льда в обязательное условие страсти.

А для меня стала тем, что убивало мою любовь ко Льду и к самой себе.

Замкнутый круг. Он не хотел любить меня по-иному, а я не могла с этим долго мириться и уж тем более получать удовольствие.

Но всё же мы спали вдвоём, отчаянно цепляясь друг за друга каждую ночь. Безумные. Истинные дети этого умирающего мира. Как говорил председатель – ячейка общества. Дырявая ячейка чуждества (слово «общество» вообще не про наш мир).

Где-то за дверью Яга пела заунывную песню, снова и снова повторяя один куплет:

Обернуться бы мне самой быстрой из птиц,

Унестись на крыльях ветров,

Чтоб не слышать людей и не видеть их лиц,

Не смотреть человеческих снов.

Затаиться в лесах, между гибких ветвей,

Песни петь да на небо смотреть,

Птичье сердце людского гораздо сильней,

Жаль, что я не смогу улететь.

Видимо, встреча с Иваном окончательно расстроила её нервы.

Мне снова хотелось есть. Большую часть рыбы слопали родители Яги, нам достались лишь головы и хвосты в бульоне. Если бы Тень был здоров, мы бы не ложились спать голодными. Подозреваю, его дед был ужасно прожорлив и несносен. Это бы отлично объясняло, почему Тень так пристально следит за тем, чтобы все вокруг были сыты, и никогда не доедает последний кусок, словно боится быть за это побитым.

Наконец Яга замолкла, и я решилась проведать Тень. Лёд крепко спал и даже не шелохнулся, когда я сбросила с себя его руку. Я осторожно вышла в коридор. Мне нравилось красться по притихшему дому, прислушиваться к чужому сопению и поскрипыванию досок, кое-где прикрывающих бетонный пол. Почему-то именно в темноте и одиночестве я как никогда ясно осознавала, кто я и чего хочу. Мне было спокойно: весь мир был словно укутан огромным ватным одеялом. Многие из моих знакомых боялись непроглядной ночи, но мне она дарила уверенность и защиту. Окружающее пространство вокруг меня, казалось, съёжилось и превратилось в уютную норку, где легко спрятаться. Даже воздух стал каким-то осязаемым – мягким и уютным. Я нарочно касалась ладонью старой, шершавой мебели и вглядывалась в черноту за окном, представляла себя владычицей теней и снов.

Едва слышный стон прервал мою игру. Я вспомнила, зачем вылезла из кровати, и бросилась в комнату, где лежал Тень. Распахнув дверь, я едва не погасила дрожащие языки пламени самодельных свечей Яги, от которых вони было больше, чем света. Врач сидел у кровати своего пациента, одной рукой поглаживая Булочку, а другой что-то взбалтывая в бутылке. Тень всё так же неподвижно лежал, вытянув руки вдоль тела.

– Он очнётся? – прошептала я, глупо надеясь на ответ.

Врач шумно выдохнул и поставил бутылку на пол. А затем схватил меня за руку и приблизил к своему лицу. Я немного растерялась и молча смотрела, как этот странный парень щурится, пытаясь что-то разглядеть на моей ладони. Интересно, кто из нас старше?

– А ты с детства не говоришь?

Снова молчание.

– Сможешь написать мне ответ на бумаге? – не сдавалась я.

Врач замер на пару секунд, выпустив мою руку, рассеянно почесал бороду, а после выудил из своего кармана мятый листок и протянул мне. Едва взглянув на красные кривые буквы, я отбросила записку в сторону и посмотрела на Врача. Он страшно улыбнулся, скаля белоснежные зубы, а потом запрокинул голову и принялся