Хроники Птицелова - Марина Клейн

В котором она быстро разочаровывается. Она собирала их повсюду, где только могла найти. Я спросил однажды, зачем она это делает, раз каждый новый ключ через минуту равнодушно отбрасывает в сторону. Она объяснила мне, что ищет конкретный ключ. И ничего не может поделать с собой – должна искать его и найти, и точка. А какой именно и для чего, она не знает. Твои блуждания в коридорах напомнили мне об этом.

– И правда похоже. Только не знаю, поможет ли мне осознание того, что это задание.

– Расскажешь, когда снова туда попадешь?

Я пообещала рассказать. Тогда я не призналась тебе в этом, но твоя история с ключами вызвала у меня странный отклик. Я не удивилась, ведь ключ – штука всегда очень важная.

На прощание ты сказал мне:

– Твои раны выглядят гораздо лучше. – Ты ободряюще улыбнулся, и я тебе в ответ.

Мы с тобой стали настолько близки, что ты перестал быть мистическим чтецом с неизменной книгой в потертой голубой обложке, приходящим во сне в плотной дымке тумана, и Валькирии приходилось считаться с тобой как с реально существующим человеком, потому что я не так уж и редко уходила к тебе. Запросы, поданные в небесную канцелярию, были удовлетворены, туман больше не стелился по земле, и мы подолгу бродили по улицам.

Однажды, когда я вернулась домой после такой прогулки, Валькирия дала мне листок бумаги с адресом.

– Твоя мама просила приехать туда завтра к двенадцати, – сказала она. – Хочет с тобой поговорить.

Я прибыла на место вовремя. Зашла в гостиницу, где сновало множество людей, среди которых порхали юноши и девушки с умопомрачительной осанкой, одетые в не менее умопомрачительную форму. Все это напомнило мне о приеме, где мы с тобой встретились, и это воспоминание привело меня в хорошее расположение духа, однако я почувствовала себя странно и тревожно. «Что же со мной происходит», – думала я, привычно прикасаясь к израненному лицу. Но крови на пальцах почти не было. Ты был прав, раны мои выглядят куда лучше… Но почему? И отчего это наводит меня на мысли о тебе, которые открывают путь этой тревожности?

Без стука я вошла в указанный на листке номер. В двуспальном гнездышке со шкафом, столом и распахнутым окном, в которое вливалась свежесть подступающей весны, замер мужчина средних лет с бутылкой красного вина в руках. Причем замер так, словно украл эту бутылку, а я его застукала.

– Не стоит беспокоиться, – вежливо произнесла я. – Это всего лишь вино. Другое дело – напиток из дзет или сигм. Если найдете такой, знайте – это наш, и трогать его нельзя. Он синего цвета – не ошибетесь.

Мужчина вытаращил на меня свои зеленоватые глаза, в которых изумление смешалось с легким отголоском паники. Мне стало его жалко.

– Да не беспокойтесь же, – повторила я. – Я пришла поговорить со своей мамой. А вы, наверное, мой отец.

Несчастный так и сел, не выпуская из рук бутылку.

– Не то чтобы отец… – забормотал он, крайне смущенный. – Но мы с твоей мамой… Она говорила, твой отец…

– Ну хватит же беспокоиться! – почти сердито проговорила я, усаживаясь на стул, стоящий у стола. – Отец, чтоб вы знали – величина переменная, и с этим ничего не поделаешь. Мать, кстати, тоже.

– Зачем же ты так о своей матери… – снова забормотал мой новый отец.

– Почему о своей? – искренне удивилась я. – Моя мама на месте. Но у многих бывает наоборот – отец на месте, а мать – нет. И тогда мать становится переменной. Ничего в этом плохого или страшного нет, просто жизнь так устроена.

– Ты извини, девочка. – Он виновато потупился. – Просто у меня родители – величины постоянные, с самого моего рождения и до сих пор. Поэтому мне трудно тебя понять.

– А этого и не нужно, – заверила я. – Просто примите к сведению, что на свете вообще нет ни одной постоянной величины. Тем более, когда дело касается людей. Знаете, как Эминеску красиво написал? «Творить никчемный идеал им суждено впустую. Но волны, умерев у скал, родят волну другую»[3]. Все меняется.

– А Бог? – робко спросил отец.

– И Бог тоже, – была уверена я. – До единого неизменного Бога у евреев, как и у всех, было много разных изменных богов, пока не появился недостижимый идеал неизменности. Хотя знаете? Вы меня сейчас не слушайте. Я у Ангела Божьего спрошу, он наверняка об этом лучше знает.

Мой новый отец, казалось, был готов упасть в обморок. Он побледнел, пальцы так сжали бутылку, что нелепо распластались по стеклянной поверхности.

Распахнулась дверь. Как он обрадовался приходу мамы! Я даже растрогалась. Вскочил, устремился к любимой с распростертыми объятиями – хотя так и не расстался с бутылкой, – едва не плача от счастья. Мама прижала его к себе, как маленького ребенка, и почему-то бросила через его плечо укоризненный взгляд, адресованный мне. Я недоуменно пожала плечами. При чем тут я?

Отец был выведен за дверь и отправлен мамой в ресторан вместе с бутылкой вина. Прижимал ее к груди, как младенца. Или как последний оставшийся на тонущем судне спасательный жилет.

Мама вернулась и завела со мной разговор, полный вопросов и намеков, которые мне хотелось слышать меньше всего на свете. Он звонил? Может, приходил? Он звонил мне, спрашивал о тебе. Он скучает. Очень переживает за тебя. Говорит, что даже если бы ты не сделала то, что сделала, он бы хотел наладить с тобой отношения. То есть, конечно, он не думает, что это твоя вина. Просто несчастный случай. Вы бы могли все поправить. Поверь, это действительно возможно. Ты дорога ему, а это самое главное. Мне тоже стало бы легче, если бы вы обсудили все и пришли к какому-нибудь решению.

Каждое произнесенное ей слово вызывало воспоминания. Кровь снова полилась тонкими струйками, но мама не замечала и продолжала говорить. Я пыталась унять дрожь в руках, трясущихся от боли и негативных эмоций, похороненных на кладбище ядерных отходов. Ядерный – значит небывалой мощи, неконтролируемый, опасный, несущий беды и беспричинное уничтожение. У любого человека в недрах этого кладбища хранится такое, о чем он даже не подозревает. Но я не просто подозреваю, а знаю многое из того, что там лежит. Я специально спускалась туда, чтобы похоронить там прошлое, и многое видела. Пока в мозг врывались мамины слова, земля кладбища дрожала и похороненные заживо тянули призрачные щупальца к моему горлу.

Я готова была заплакать, и бог знает к чему это могло привести. Глаза – зеркало души, а слезы – то,