Разбегающиеся миры, или Вселенская толкотня локтями - Олег Владимирович Фурашов

Однако, по мере пальпации рожа верзилы становилась всё напряжённее. От его развязности не осталось и следа. «Вслепую» он никак не мог разобраться в интимном устройстве пассажирки. И потому колонист поневоле отпрянул от неё, оглядывая «пикантное вместилище».

…Итить-колотить! – после длительной паузы вырвалось басовитое восклицание из его объёмистой груди. – Миха, гля-ка!

Шофёр-тракторист Миха тоже проявил свойственную мужчинам природную любознательность, с места водителя вытянув шею чуть ли не до заднего сиденья. Миха имел «кликуху». Звали его «Свет мой зеркальце». Характерное прозвище досталось ему не зря, ибо его впечатлительная и пластичная физиономия обладала редкой способностью приобретать формы того предмета, который он обозревал. Если, конечно, наблюдаемое явление чем-то его поразило. Например, в далёком детстве посещение собачьей выставки произвело на пятилетнего Мишу столь неизгладимое впечатление, что в течение недели при встрече с ним женщины непроизвольно вскрикивали: «Фу!», и пугливо огибали его по дуге.

Вот и теперь, когда Миха созерцал дивные женские прелести, а Лонская поневоле уставилась на его харю, ибо отвернуться было невозможно, то у неё сложилось полное впечатление, что она рассматривает в зеркало свои собственные, только несколько гипертрофированные и опошленные, гениталии.

… Энто я видал, – меж тем вернул Диану на грешную землю Боцман, с внезапной оробелостью трогая её сфинктер. – …Энто тоже…А вот энто…чё за…прелюбодеяние? – с опаской коснулся он раритетной детальки.

– Гав-гав! – зло трепыхнувшись, неожиданно залаяла Лонская. – Щас откусит!

– Бы-блин! – отдёрнул палец здоровяк.

– Слышь, – предостерёг его Миха, – когда в собаку пихаешь, то заклинивает! Туда суй, а обратно – фуй!

– Долбануться! Да пош-шли вы! – возмущённо заорала лощёная особа. – Давай, делайте своё дело – и разбегаемся.

– Шалишь, курвочка, – пропыхтел в ответ Боцман. – Ишь-ты, разбегаемся… Корову такую не дам никому, корова такая нужна…Придётся тебе мотнуться до колонии. Тама у нас есть свой…этот…гинеколог. Он разберётся. И станешь ты потеть на всю нашу братву…

8

Из леса осуждённые Боцман и Миха привезли Лонскую в сельхозучасток колонии-поселения, где они отбывали наказание. Была обеденная пора, и прапорщики уехали в посёлок «принимать пищу». Потому поглазеть на знойную красавицу и «помацать», как выражались колонисты, её интимную диковинку, сбежался весь так называемый спецконтингент. Даже столичной «эмансипэ» стало дурно, когда её «разложили» на большом столе в бараке, и тридцать пар глаз неофитов-гинекологов уставились на «восьмое чудо полусвета». Зеки восторженно матерились, охали, ахали, отведывали её на ощупь, словно редкий товар, и стонали в предвкушении «пробы на зуб».

Диана от ужаса прикрыла глаза ладонью, услышав, что осуждённые деловито загомонили, вставая в очередь на неё. А дежурный по кличке Шнырь поставил у девушки в изголовье кружку с чаем и положил три куска ржаного хлеба, поскольку зеки справедливо рассудили, что от «секс-променада» она проголодается и захочет есть. Чтобы не распылять время, толково решили они, «пусть хавает, не отходя от станка».

Прелюдией к началу «сеанса» послужил прижившийся для таких казусов «слоган» колонистов, начало которому басом положил Боцман:

– Сеять разумное, доброе, вечное…

– …в каждую встречную, в каждую встречную! – дружным хором закончили клич «лесные братья».

Лонская всегда была охоча до адреналиновой встряски, но в колонии она нарывалась на такой экстремум, что ей от одного его предвидения стало тошно. Позорное надругательство надвинулось на москвичку и стало неминуемым, когда над ней «по праву первооткрывателя и первопроходца» занёс ногу Боцман…

Но нежданно-негаданно «рыбка сорвалась»…Детину оттолкнул «бугор» – бригадир сельхозучастка Пихтовар по прозвищу Первое чувство. Бригадира так обозвали потому, что от него вечно исходили непереносимые тошнотворные миазмы. А как известно, обонятельные рецепторы, в отличие от иных внешних органов чувств, с мозгом связаны напрямую. Потому-то люди реагируют на запах острее и непосредственнее, нежели на иные раздражители. По крайней мере Лонская, уже на стадии приближения к ней Пихтовара, ощутила позывы к опорожнению желудка. «Сейчас меня вывернет! – подумала она. – Ёп-перный театр, что же тогда дальше-то будет?!»

«Первое чувство» меж тем резонно заметил Боцману, что «своё надо было в тракторе хавать». Половина «честных мазуриков» с ним согласились. Зато остальные, вкусившие, чем пахнет кулак Боцмана, сгрудились за его широкой спиной. Они, в пику сторонникам Пихтовара, одобрили справедливый возглас Боцмана: «Кто первый встал – того и тапки!»

В данном месте повествования требуется ремарка в том ракурсе, что колонисты разделились на две партии не столько по принципу личной преданности Боцману или Пихтовару, сколько потому, что первая половина из них относилась к «ссучившимся старикам», а вторая половина – к «гопоте». И сейчас ещё раз появился повод «навести разборки» в борьбе «за верха».

«Ой, ща метелить друг дружку зачнут», – испуганно прошептал зек с «погонялом» Чухан, «под шумок» удосужившись «помацать» Лонскую мизинчиком. И колонистская «шестёрка» на четвереньках шмыгнул под стол, на котором возлежало «яблоко раздора». Пускай Чухан был трус, размазня и грязнуля, да зато не дурак – он прозорливо «прочухал», во что выльется перебранка.

Чухан как в воду глядел: слово за слово, и между расконвоированными осуждёнными вспыхнула драка. Нет, то вовсе не было классическое мужское побоище в виде чисто кулачного мордобоя. Колонисты равным образом успешно орудовали и ногами, и руками, и ногтями, и зубами, и «горлопанскими» средствами устрашения. Причём многоэтажный мат, изощрённые угрозы и проклятия всего рода людского (от Адама и Евы и до матерей Боцмана и Пихтовара) в арсенале воздействия весили не меньше рукоприкладства.

В ассортименте воюющих сторон значились также табуретки, тумбочки, бачок с питьевой водой и портрет Сталина в массивном деревянном окладе…Зеки не брезговали и предметами помельче. В разгар битвы «за клубничку», когда виновница раздора вслед за Чуханом уже эвакуировалась под стол, мимо неё так и летали, так и порхали: окурки, пачки папирос «Беломорканал», ложки, кружки, издающие убийственное амбре носки, портянки и прочие дурно пахнущие нестиранные мужские аксессуары. И коль уж в ход пустили самые экстремистские «козыри» в виде вонючих носков, то неудивительно, что дальше братве не оставалось иного выбора, как схватиться за вилки, заточки, топоры, вилы, грабли и прочие сельскохозяйственные орудия…И пошёл скотник на дояра, полевод на пасечника, а реповод на редисочника…

И обагрился бы пол барака кровью Боцмана, ни разу в жизни на море не бывавшего, и Пихтовара, кроме чифира сроду ничего не варившего, а также иными, менее благородными, выделениями Чухана или Шныря, если бы в апофеозе уголовной разборки пресловутый Шнырь, словно угорелый, не заорал от входа: «Атас! Кончай махаловку! Мля буду, менты позорныя канают!…На машинах! На вертолётах!…Уй-ё!»

Такими вещами в зонах не шутят. Потому криминальные элементы, как культурно выразились бы «менты позорныя», скоропостижно побросали подручные средства, сгрудившись на крылечке барака. На счёт вертолётов