Эпифания Длинного Солнца - Джин Родман Вулф

– Уж не намерен ли ты, кальд, вырваться на волю со стрельбой? – хмыкнул он и, не дожидаясь ответа, вышел, а дверь оставил распахнутой настежь.

В коридоре щелкнул каблуками вставший навытяжку часовой.

– Свободен, – сказал ему Оозик. – Немедля возвращайся в кордегардию.

Так и не сумев справиться с дрожью в пальцах, Шелк развернул письмо от Гиацинт. Фиолетовые чернила, небрежный почерк с множеством росчерков и завитушек, плотная писчая бумага оттенка густых сливок…

О, милый мой, о, моя Крошка-Блошка! Зову тебя так не только из-за прыжка наружу, за окно, но и из-за прыжка в мою постель! Как же твоя чахнущая в одиночестве зазноба жаждет, ждет от тебя весточки!!! Мог бы и передать хоть пару строк с нашим любезным другом, принесшим тебе мой подарок – сам знаешь какой!

Это о докторе Журавле, а доктор Журавль мертв – умер на его руках только сегодня утром…

По-хорошему ты просто обязан сказать мне спасибо, и не только спасибо, и не только сказать, когда мы встретимся снова! Знаешь то местечко на Палатине, где Фелкс держит зеркало? В иераксицу.

Ги.

Шелк смежил веки. «Глупость же, – подумал он. – Совершеннейшая глупость». Полуграмотные каракули девицы, завершившей образование четырнадцати лет от роду, девчонки, отданной начальнику отца в прислуги, а заодно и в наложницы, вряд ли за всю жизнь прочитавшей хоть одну книгу и написавшей хоть одно письмо, и при всем этом пытающейся флиртовать, создав на бумаге игривый, чарующий девичий образ… Как посмеялись бы над ее потугами наставники из схолы! Совершеннейшая глупость… однако она зовет его милым, тоскует о нем, рискнула собственной участью и участью доктора Журавля, лишь бы отправить ему вот это!

Перечитав письмо, Шелк свернул листок, спрятал его в конверт, откинул в сторону плед и поднялся на ноги.

Разумеется, Оозик всемерно подталкивал его к побегу – желал его бегства, а может быть, гибели при попытке к оному… Не в силах остановиться на чем-то одном, Шелк призадумался. Мог ли Оозик кривить душой, говоря о дружбе? Если он, Шелк, хоть сколько-нибудь разбирается в людях, Оозик способен на самое вопиющее лицемерие, но…

Но все это неважно.

Забрав с кресла ворох одежды, Шелк разложил ее на кровати. Если Оозик подталкивает его к бегству, нужно бежать, как Оозик и замышляет. Если Оозик задумал покончить с ним при попытке к бегству, все равно нужно бежать и приложить все усилия к тому, чтоб остаться в живых.

Заскорузлая от крови рубашка не годилась для носки ни под каким видом. Швырнув ее под ноги, Шелк уселся на кровать, натянул исподники, брюки, чулки, зашнуровал ботинки, поднялся и рывком выдвинул ящик комода.

Почти все рубашки, обнаружившиеся внутри, оказались жизнерадостно яркими, красными либо желтыми, однако среди них удалось отыскать синюю, явно неношеную, настолько темную, что, если не приглядываться особо придирчиво, вполне сойдет и за черную. Выложив ее на подушку, рядом с письмами, Шелк надел желтую. В шкафу нашелся небольшой саквояж. Сунув оба письма в карман, Шелк свернул ризы, уложил их на дно саквояжа, а сверху прикрыл темно-синей рубашкой. Судя по счетчику боезапаса, больший из иглострелов был заряжен. Тем не менее Шелк открыл магазин, задумался, припоминая, как Чистик держал свой иглострел тем вечером, в ресторации, и в последний миг вспомнил о предостережении насчет пальца на спусковом крючке. Магазин оказался полон или почти полон длинных, смертоносных на вид игл. Чистик говорил, что в магазине его иглострела их умещается… сколько? Да, верно: сотня, а то и более, и этот большой иглострел, принадлежавший Мускусу, должен вмещать как минимум не меньше… вот только не испорчен ли он? А что, вполне возможно!

В коридоре за дверью не оказалось никого. Затворив дверь, Шелк пару секунд поразмыслил, заткнул щель под ней пледом, захлопнул окно, и, совершенно разбитый, ужасно ослабший, опустился на кровать.

Когда ему в последний раз удалось поесть?

Ранним утром, в Лимне, с доктором Журавлем, с тем капитаном, чьего имени так и не узнал, а может, забыл, и его подчиненными. Киприда, удостоившая мантейон на Солнечной улице новой теофании, явилась им, и майтере Мрамор с патерой Росомахой, и под впечатлением свершившегося чуда все трое вернулись к вере, прониклись религиозными чувствами, до каких не возвысился еще ни один человек. В их компании он съел превосходный омлет, затем полдюжины ломтиков свежего, еще горячего хлеба с деревенским маслом, так как повар, поднятый с постели одним из штурмовиков, весьма кстати отправил в печь поднимавшиеся с вечера караваи, а после выпил горячего, крепкого кофе, сдобренного сливками того же цвета, что и бумага письма Гиацинт, и медом из белой, расписанной голубыми цветочками миски, переданной ему доктором Журавлем, мазавшим мед на хлеб. Случилось все это утром. С тех пор доктор Журавль и один из завтракавших с ними штурмовиков погибли, а капитан со вторым штурмовиком, скорее всего, тоже умерли, но несколько позже, пав в сражении у дверей Аламбреры…

С этими мыслями Шелк поднял больший из иглострелов.

Помнится, кто-то пророчил скорую смерть и ему, вот только кто, хирург или полковник Оозик? А может, Устрица? Хотя нет, это вряд ли: Устрица бы не стал говорить подобных вещей.

Действительно, стрелять иглострел не пожелал. Еще раз попробовав пальцем спуск, Шелк положил оружие на подоконник, порадовался, что сообразил испытать его, заметил, что иглострел на предохранителе, сдвинул рычажок книзу, прицелился в огромную склянку одеколона посреди туалетного столика и снова нажал на спусковой крючок. Иглострел в руке щелкнул, точно пастуший бич, и склянка разлетелась вдребезги, наполнив спальню свежими ароматами еловой хвои.

Подняв рычажок предохранителя, Шелк сунул иглострел за брючной пояс, под подол желтой рубашки. Если иглострел Мускуса в порядке, испытывать крохотное оружие Гиацинт ни к чему. Убедившись, что ее иглострел на предохранителе, Шелк заставил себя подняться и спрятал его в карман брюк.

Еще одно дело, и можно идти. Интересно… неужто юноша, хозяин этой комнаты, вообще ничего здесь не писал?

Оглядевшись, Шелк не обнаружил в спальне никаких принадлежностей для письма.

А как же хозяйка надушенного платка? Она ведь наверняка, наверняка писала ему! Девушка, удосужившаяся бросить поклоннику из окна шелковый платок, скорее всего, написала ему немало записок и писем, а он, вне всяких сомнений, сохранил их, спрятал где-либо в комнате, и также писал в ответ то записки, то письма, хотя, вероятно, реже. Кабинет, если таковой в доме есть, безусловно, принадлежит его отцу, и даже библиотека – место не слишком укромное, а значит, писал он возлюбленной здесь, у себя, сидя… где?

Кресел в комнате, пока Устрица не принес одно для себя, не имелось. Значит, сидеть ее обитатель мог только на кровати или на полу… если, конечно, не писал стоя.