Смешенье (1-2) - Нил Стивенсон

и картечи» под куском парусины. Остальные сообщники тоже уцелели, во всяком случае, были на галиоте. Кто выжил, а кто нет в такой день, определить трудно. Ясно было одно: им уже никогда не стать прежними. Джек сказал про зверя, отгрызающего себе ногу, чтобы уменьшить моральные терзания Даппы, но сегодня метафора стала явью; даже если Мойше, Иеронимо и прочие ещё дышали и по-прежнему были на борту, какая-то их часть осталась позади, отгрызенная. В ту ночь Джеку не пришло в голову, что по крайней мере для части из них перемена могла быть к лучшему.

Из темноты закапал дождь. Они лежали животом на скамьях, давая воде промывать раны. Волны нахлёстывали на галиот с разных сторон. Некоторые боялись, что галиот налетит на мель у берегов Испании. Однако ван Крюйк – когда обрёл дар речи и закончил молиться о прощении своих грехов – сообщил, что видел Тарифу с левого борта, озарённую алым закатным светом. Итак, ветер вынес их в Средиземное море, справа были корсарские страны, и все они отныне принадлежали славному прошлому Испании.

Мальта и далее

Конец августа 1690

– Со времён Пророка моё племя разводит верблюдов в зелёных предгорьях Дар-Нуба, в Кордофане, над Белым Нилом, – рассказывал Ниязи, покуда галиот неспешно скользил в проливе между Мальтой и Сицилией. – Вырастив, мы гоним их в Омдуман, что на слиянии Белого и Голубого Нила, а дальше ведомыми только нам тропами, когда вдоль Нила, когда через пустыню, в каирский Хан-эль-Халили. Это величайший базар верблюдов, и не только верблюдов, во всём мире. Также случается нам подниматься по Голубому Нилу и переваливать через горы в Аддис-Абебу, либо далее, порою доходя до портов, откуда гружённые слоновой костью суда берут путь на Мокку.

В отличие от моего товарища Иеронимо, я не горазд красиво излагать мысли и расскажу лишь, что в одном из таких походов многие мои сородичи заболели и умерли. Все в нашем племени – великие воины. Однако в том переходе мы так ослабли, что на горном перевале не смогли отбиться от дикарей, никогда не слышавших слов Пророка. А может, они слышали эти слова, но не вняли им, что ещё хуже. Короче, у них есть обычай, по которому юноша не считается взрослым и не может жениться, пока не оскопит врага и не принесёт верховному жрецу орхидеи его мужественности. Итак, мужчин моего племени, не умерших от болезни, выхолостили – всех, кроме меня. Я ехал позади каравана, чтобы предупредить, если на нас нападут сзади. Подо мной был великолепный скакун. Заслышав звуки сражения, я поскакал вперёд, моля Аллаха даровать мне смерть в бою. Однако, приблизившись, я услышал крики: вопили те, кого холостили, но я различил, как мой брат, уже кастрированный, зовёт меня по имени. «Ниязи! – кричал он. – Скачи прочь! Встретимся в караван-сарае Абу Гашима! Ибо отныне ты будешь мужем наших жён, отцом наших детей, Ибрагимом нашего рода!»

Из девяти слушателей восемь замерли в уважительном молчании, Джек же выставил ладони, словно чаши весов, покачал ими и опустил одну.

– Похлеще, чем дать язычникам отрезать себе муде.

Ниязи впал в ярость (что удавалось ему очень хорошо) и кинулся на Джека более или менее как леопард. Джек плюхнулся на зад и упал на спину, что было больно, поскольку она по-прежнему представляла собой один сплошной струп. Он изловчился коленями упереться Ниязи в рёбра и оттолкнуть того со всей силой. Ниязи рухнул навзничь, завопил, как перед тем Джек, и тут же его прижали к палубе Евгений и Габриель Гото. Прошло несколько минут, прежде чем он снова успокоился.

– Приношу извинения, – сказал египтянин со всей серьёзностью. – Я забыл, что ты претерпел ещё худшее увечье.

– Худшее? С какой это стати? – спросил Джек, всё ещё придумывая, как бы встать, не разодрав спину окончательно.

Ниязи повторил жест Джека с ладонями-весами.

– Мои сородичи по-прежнему могут, но не хотят, а ты хочешь, но не можешь.

– Удар засчитан, – пробормотал Джек.

– Поэтому теперь я вижу, что ты не обвиняешь меня в трусости, а значит, тебя можно не убивать.

– Воистину ты князь меж торговцев верблюдами, Ниязи, и как никто достоин стать Ибрагимом своего рода.

– Увы! – вздохнул Ниязи. – Я ещё не сумел оплодотворить ни одну из сорока своих жён.

– Сорока! – воскликнули разом несколько голосов.

– Считая нескольких, которые у меня уже были, тех, что мы купили в дороге и отправили домой другим путём, и тех, чьи мужья стали евнухами по вине дикарей, выходит около сорока. И все ждут меня в предгорьях Дар-Нуба.

Взгляд его затуманился, а внизу под рубашкой обрисовалась внушительная выпуклость.

– Я соблюдал себя, – объявил Ниязи, – воздерживаясь от греха Онана, даже когда ифриты и суккубы искушали меня в ночные часы. Ибо, изливая семя, я умерил бы свою ярость и ослабил решимость.

– Ты не добрался до караван-сарая Абу Гашима?

– Напротив. Я приехал туда и стал дожидаться сородичей, понимая, что ожидание будет долгим: люди, претерпевшие такое увечье, не смогут подолгу ехать на верблюдах. Через две ночи с верховьев Белого Нила пришёл караван, нагруженный слоновой костью. Арабы-караванщики увидели моё искусство в обращении с верблюдами и предложили мне пойти с ними погонщиком до Омдумана, лежащего в трёх днях пути к северу. Я согласился и наказал Абу Гашиму передать моим братьям, что вернусь меньше чем через неделю.

Однако в первую же ночь арабы скрутили меня и надели мне ошейник. Полагаю, они хотели оставить меня при себе в качестве погонщика и мальчика для утех. Однако, не доходя до Омдумана, они остановились в некоем оазисе неподалёку от турецкого каравана. Начался обычный торг: арабы сложили в кучу товары, которые хотели обменять (по большей части слоновую кость), между двумя лагерями и удалились. Турки осмотрели добро, оставили свой товар (табак, ткани, железо в слитках) и удалились. Так продолжалось долго. Наконец меня добавили к груде арабского товара. Турки вышли и забрали меня со всем арабским добром, а клятые арабы забрали турецкое добро, после чего оба каравана пошли своей дорогой. Турецкий добрался до Каира, и там я попытался бежать, зная, что мои сородичи в определённое время года (а именно в августе) будут в Хан-эль-Халили. Увы, меня выдал другой невольник. Позже я оторвал ножку от табуретки и забил его до смерти. Турки поняли, что в Каире со мной сладу не будет, и продали меня алжирскому корсару, зашедшему в порт с грузом белокурых кармелиток.

Джек вздохнул.

– Есть в невольничьих историях некое однообразие,