Владимир Коваленко - Крылья империи

Баглир вылез на свет божий, взмахами крыльев взметнув поземку, подлетел к карете фельдмаршала, вцепился в дверь когтями и просунул голову в полуоткрытое окошко.

— Я решил. Я остаюсь здесь. Пусть Россия примет и меня. Но машину все равно надо построить.

— Зачем? Если остаешься?

— Что же мне, век холостяком мыкаться? Без жены, без потомства…

Миних захохотал и потрепал его по щеке.

— Ты напоминаешь моего бывшего адъютанта, Манштейна. В самый патетический момент отпускаешь сальности.

— Какие сальности, экселенц! Я серьезно!

— Если серьезно, полезай внутрь. Не то простудишься, а наши доктора плохи, людей-то лечить не могут. Помрешь от горячки, и всей карьеры. Меня другое беспокоит.

— Что именно, экселенц? — Баглир протиснулся в окошко и устроился рядом с Минихом.

— Что никого навстречу не везут. Помнится, всегда была СМЕНА. Оттуда, скажем, — Татищев, туда — Долгорукие. Обратно — Долгорукие, туда — Бирон. Обратно Бирон — туда я.

— Может быть, новый государь добрый.

— Любой государь на Руси добрый. Согласно титулу. Всемилостивейший. А чем добрей, тем больше должно быть ссыльных. Потому что не слишком милостивый предпочитает оттяпывать головы. Вот Елизавета Петровна, например, двадцать лет никого не казнила. Так Сибирь и подзаселилась. Не только министрами, мелочью всякой тоже. А Петр Федорович, похоже, в деда пошел, в Великого. Представляю, как выкатывают колоды и половина сановников шеи подставляет, а другая — топориками по ним! Вот бы увидеть, как Шуваловы Разумовских укорачивают. Но боюсь, опоздаем.

В Уфе, на мосту через реку Белую, гулял народ. Орали, пили, плясали. Все нации и сословия вперемешку. Подвода с зарывшимся в полог спящим Баглиром встала — проезда сквозь эту суету, несмотря на матерные конструкции, возводимые возницами, не было. Миних велел справиться, не немцев ли, часом, бьют? Оказалось, нет. Тогда он вылез, желая узнать, в чем дело. Ему немедля сунули штоф и предложили выпить за монумент милосердия.

— Какой еще такой монумент? — удивился фельдмаршал.

Ему отвечали, что это, согласно определению сената, государь Петр Федорович. За своего освободителя граф осушил без колебания. Весь штоф. Правда, початый. А хлебосольные уфимцы, хоть и поскучнели лицами от жадности, поднесли закусить. Граф от огурчика отмахнулся, а хлебушком только занюхал. Скука на физиономии народа сразу рассеялась.

— Эт по-нашенски, — сказали из народа, — эт красно. Не в Сибири ли выучился? Не в ссылке ли?

— Выучился — в службе армейской, а еду, верно, из ссылки. Возвращен волей государя, — ответил Миних.

Тут его и порадовали. Сказали, что давешним указом император повелел Тайную канцелярию распустить, пытки — запретить, а доносов — не принимать. Миних не поверил. Не поленился в градскую управу заехать. С собой взял, растолкав, Баглира. Чтобы тот убедился. Снаружи — благопристойно. Беломраморные колонны и часовые навытяжку. Баглир одну поцарапал когтем — оказалось, побеленное дерево. Миних осмотрел часового. Тот спал — стоя навытяжку, с открытыми глазами. Фельдмаршал даже восхитился. И будить умельца не стал.

Внутри обнаружилась звонкая тишина — как раз для топанья ботфортами. Привычные к цивильным туфлям полы страстно взвывали, как голуби по весне. Направо, налево — коридоры с дверями, прямо — широкая лестница под ковром. Лестница вычурно изогнутая, ковер — прямоугольный, потому — вкривь. Миних свернул направо, Баглир, опережая, ухватисто распахивал перед ним запертые двери. Открыл одну — никого нет. Открыл другую — все пьяные, головами на вверенных столах лежат. Баглир протянул одного по руке когтями — недовольное мычание было ему ответом. Баглир вытянул у столоначальника шпагу. Миних уже шел дальше, открывая дверь за дверью. Пусто, пьяные, пусто, пьяные, еще пьяные, а вот — некто бесшумный из шкафа несгораемого мешочки с золотыми вынимает и по карманам рассовывает. Росточком не мал, а спиной крючится. Взял его граф за отвороты серенького сюртучка, потряс. Зазвякало. Немало уже порассовал. Двинул по морде. Баглир добавил лапой по заднице. Без когтей.

— Это произвол, не смеешь! Тайная канцелярия упразднена! — закричал тот нагло. — Теперь воровать можно смело! Доносов-то не принимают!

— Точно?

— Точно! Я ж сам губернскую переписку веду. Хочешь — документ покажу? Все чин чином, входящий, исходящий…

Миних от расстройства даже сюртук казнокрада из рук выпустил. Тот обрадовался:

— Сам видишь — все дураки. Кто по улицам пляшет, кто пьет, кто байки травит крамольные. Один я все понял правильно! Так чего с ними делиться, думаю. Представляешь — эти-то, по комнатам, проспятся — тоже ведь сюда прибегут, все прибегут. Надворные советники, асессоры, секретари. Все злые, похмельные. В дверях драться будут! Ан нет, уважаемые коллеги! Кто не успел — тот опоздал. А кто успел? А то им неведомо, что успел-то коллежский регистратор Глеб Иванович Выринский.

— Ясно… Много успел взять?

— Кое-что. Да ты в шкафу бери, там еще много…

— А где губернатор, крысосвинья? — Миних начал выражаться по-немецки. Выринский сложносоставного слова не понял. Или был привычен к грубости.

— Анатолий Васильевич? Были у себя, наверху. Тоже, наверное, пьют.

— Веди. А ты, Баглир, охраняй.

За высокой, стрельчатой двустворчатой дверью в готическом стиле губернатор отнюдь не пил. Он составил баррикаду из столов и стульев и пытался привязать к крюку для люстры веревку. Веревка была толстая, а крюк был маленький, и у него никак не получалось надежно ее привязать. На другом конце веревки красовалась петля.

Выринский полуприсел и издал неопределенный звук. Губернатор обернулся.

— Плохая петля, — сказал Миних. — Если не сорвешься, намучаешься. Шею не сломает, душить будет медленно. И не намылил зря. А лучше давай повесим этого вот… как тебя? Коллежского регистратора. Он тут губернскую казну разворовывал.

— Так самоуправство же!

— А Тайной канцелярии нет, кто донесет? Ежели вдуматься, Анатолий Васильевич, у тебя только жизнь пошла, а ты вешаться хотел. Из пустяка смертный грех совершить.

Губернатор, кряхтя, слез с верхотуры, сел на широкий стол, сдвинув задом письменный прибор.

— Все равно же разворуют! Все и везде. Тайно.

— А ты их тогда всех повесь.

— Пытки же запрещены! Никто не признается!

— А ты их без признания повесь. За то, что не уберегли. И так всех и везде. Со временем и управляться с губернией нормально сможешь. А пока давай повесим этого. Для острастки. Милосердие требует жертв.

— Анатолий Васильевич, Христом Богом молю! — Выринский уже ползал на коленях, выбрасывая из карманов добычу.