Галопом по Европам - Андрей Готлибович Шопперт

получалось. Состояние это длилось часов до десяти. К этому времени были исчёрканы нотами десятки листов, рука начинала уставать, и рояль начинал уставать, он фальшивил, он путал ноты, что пытался извлечь из него Людвиг, и иногда, совершенно отбившись от рук, выдавал чужую мелодию, Моцарта в основном.

И Бетховен, закрыв крышку с грохотом, отходил от строптивца. После десяти часов выпивал Людвиг кофе. С кофе у него был связан целый ритуал, и когда он пытался его нарушить, или кто-то пытался его нарушить, то дальнейший день после этого не задавался.

В чашке кофе должно быть ровно шестьдесят зёрен кофе. Молотого, потом, конечно. Людвиг высыпал на крышку инструмента из керамической баночки, или горшочка пузатенького, серо-кремово-зелёные зёрнышки кофе и отсчитывал ровно шестьдесят штук. Если вдруг попадалось слишком маленькое — недоразвитое зёрнышко, или если оно было сломано, то Людвиг начинал нервничать, и приходилось пересчитывать зёрна заново.

Его ученик — Фердинанд Рис или кухарка, кто уж под руку подвернётся, в это время разводили огонь в печи. Отсчитав шестьдесят полноценных зёрен, Бетховен пересыпал их на специальную огромную чугунную сковороду, купленную здесь же в Вене. Достоинством этой махины было то, что дно было не плоским, а выпуклым и зёрна кофе не разбегались по всей площади, а собирались все вместе, тёрлись друг о друга, и при жарке, и помешивании деревянной лопаткой, источали гораздо больше аромата.

До покупки этой сковороды у Людвига была поменьше и с плоским дном. Медная. Нет. Совсем не та концентрация запаха. Совсем не та. Помешивая, начинающие потрескивать, и менять окраску зёрна, композитор вдыхал ароматы далёких стран, и даже, закрыв на мгновение глаза, мог представить себя в джунглях, или лучше, на острове в джунглях, как Робинзон Крузо. Он жарит зёрна, только что собранные с кофейного дерева, а на плече у него сидит огромный яркий попугай, обзываемый «Ара», и прямо в ухо говорит скрипучим своим голосом: «Бедный, бедный, Бетховен».

Когда шестьдесят зёрен покрывались равномерным коричневых загаром, как, стоящий рядом с Робинзоном, Пятница, Людвиг снимал с плиты сковороду и ставил её на специальную подставку, установленную недалеко от пожирающего дорогущие дрова чудовища. Там же у него и небольшое креслице стояло. Маэстро усаживался в него, протягивал ноги к печи, если было прохладно, и вновь закрывал глаза, и в этот раз не на острове оказывался, а в Венской опере, где звучали последние ноты его очередной симфонии. И в это время отступал даже вечный звон в ушах, который преследовал его последние пять лет.

Дальше, когда зёрна чуть остывали, было и совсем приятное действо. Людвиг доставал с полки ручную мельницу для кофе и понемногу, по десять зёрнышек, добавляя в приёмную чашу, одновременно правой рукой продолжал вращать рукоятку. Запах от перетираемых коричневых зёрнышек ещё усиливался. Всё кухонька наполнялась этим ароматом. И даже глаза не закрывать можно было, и так чувствуешь себя в экзотических жарких странах, сидящим на берегу океана и обдуваемого пряными ветрами.

Варить кофе в турке медной, привезённой, как раз из Турции или Порты, тоже было удовольствие, но уже наступало пресыщение запахами и Бетховен с нетерпение ждал, когда подготовительные процессы закончатся уже и можно будет сесть на стул у рояля и, маленькими глоточками прихлёбывая горький напиток, пальцем одним извлекать из инструмента лёгкую мелодию, в последнее время это бала Allegretto — вторая часть Сонаты для фортепиано № 14 до-диез минор. Лунной ещё не стала. Сонату он посвятил 18-летней Джульетте Гвиччарди, которой Бетховен в позапрошлом 1801 году давал уроки музыки. Композитор был влюблён в юную графиню и хотел на ней жениться. Нда. Джульетта предпочла емуэтого бездаря — композитора Венцеля Галенберга. И ладно, теперь мысленно, представляя Джульетту рядом с Васильисой, Людвиг хмыкал. Как можно было влюбиться в то убожество?! Плебейские черты лица, хоть и графиня, маленький ротик, горбатый, ну, хорошо — сутулый стан. Плюгавые чёрные волосёнки. Рядом с Васильисой Гвиччарди — это воплощение женского уродства. Как слеп он был. Не иначе сам Господь уберёг его от этого брака. Бр-р-р-р.

— Людвиг! — Перед ним стояла его новая богиня с зубной щёткой и красивой с бриллиантами табакеркой с портретом какого-то русского монарха. Только там не табак был, а толчёный мел с добавлением каких-то растёртых в порошок трав. Чистить им зубы было даже приятно, а ещё потом, после полоскания тёплой водой, во рту долго ощущался холодок и вкус каких-то ягод. Привкус лета. Хм, хорошее название для сонаты.

Его теперь мыли каждый день в медной большой ванне, его подстригли почти не оставив волос на голове, а ещё прожарили эту голову паром в бане и обсыпали вонючим порошком, избавляя от вшей. Одежду купили новую и заказали у лучших портных, а всю старую отнесли нищим на паперть ближайшего храма.

Первые три дня он не вставал с горшка. Пил какие-то противные и вкусные и снова противные отвары, и сидел на горшке. А ещё раза три его вывернуло наизнанку. Вырвало? Нет, бывало, рвало и раньше, а тут именно вывернуло, он просидел в кустах час целый. Васильиса приносила ему туда отвар, Людвиг пил его и его выворачивало. Как только вытерпел?!

Стало ли ему лучше? Бетховен поднялся с кровати. Сел и прикрыл глаза. Несомненно. Но не это главное, теперь в нём вновь проснулась жажда творить. Нужно в музыке отобразить то, что происходило с ним за последние две недели. Как от мрака, через боль и страдания, он пробивается к свету, к счастью, к своей Васильисе.

Событие пятьдесят первое

— Чтоб вошь, блоха паскудная

В рубахах не плодилася, —

Потребовал Лука.

Некрасов Н. А., Кому на Руси жить хорошо

На них напали. И это были не бандиты с большой дороги. Да и не была дорога большой, вполне себе ровная и ухоженная дорога, но двум дормезам, таким, как у князя Витгенштейна на ней не разъехаться. Придётся одному останавливаться и выезжать на обочину, уже менее ухоженную, всю навозом засыпанную. Количество сопровождающих Брехта уменьшилось в два раза. Пятерых абреков Пётр Христианович оставил охранять новых жителей Дербента. Мало ли, вдруг кому в его отмороженную голову придёт обидеть новоиспечённых дербентцев. Какую мзду лишнюю потребовать или украсть свёрток с последними портками у профессора. Пусть все узнают поговорку, что дербентцы своих не бросают. И руки к их вещам и кошелям тянуть не следует. Легко можно часть руки этой потерять. И этим приключение не закончится,