Ненасыть - Сон Ирина

– Красиво, – оценивает Василек работу, шелестит страницами и тянет уважительно-удивленным тоном: – Я думал, ты просто время убиваешь, а ты, оказывается, профессионал!

Серый на пару секунд отрывается от разукрашивания зубчиков ладьи и видит, что Василек втихаря открыл его блокнот и сейчас рассматривает рисунки.

– Да что там… – буркает Серый, порозовев от удовольствия, и выводит на слоне белую завитушку. – Я больше для себя рисовал всегда. Только за год до хмари в художку пошел. Ну, в смысле в кружок.

– Сколько тебе лет?

– Семнадцать.

– Талант! Жаль, что хмарь… пришла.

Василек качает головой, рассматривая рисунки, и затихает. Серый вновь поднимает голову. Василек смотрит на собственный портрет: застывшая, болезненно-худая фигура, высоко вскинутая голова с распахнутыми глазами, в которых отражаются вороны, из лица лезут перья, а на руках – птичьи когти.

– Крипово, – говорит Василек ровным голосом и, вырвав страницу, захлопывает альбом.

Возмущенный такой наглостью Серый открывает рот, но все слова застревают в горле.

Василек с улыбкой наклоняет голову набок, выворачивая шею под каким-то острым, немыслимым для человека углом. В его опустевших, лишившихся всякого намека на разум, глазах мелькает белая пленка – и Серого остро пронзает понимание, что в мастерской они совсем одни, что здесь хорошая звукоизоляция, что это существо сидит между ним и дверью и что он даже закричать не успеет. Кисточка падает на пол, руки сами хватают что-то тяжелое и металлическое. Серый вскакивает и шарахается назад, готовясь отбиваться. Но Василек, побуравив его стеклянными глазами, заталкивает рисунок себе в рот и начинает жевать. Бумага пару секунд хрустит, но сдается под напором челюстей. Какое-то время в мастерской стоит лишь влажный чавкающий звук. Василек улыбается, глядя на Серого, жует, а затем сглатывает и то ли сочувственно, то ли издевательски спрашивает:

– Что? Испугался?

И от этой улыбки Серому хочется убежать с позорным визгом.

– Т-ты что такое? – выговаривает он. Непослушные губы трясутся, голос предательски срывается.

Василек моргает, выпрямляется и хлопает глазами так, словно ничего не понимает.

– А? Ты чего? – и в голосе его появляется опаска. – Серый, может, опустишь болгарку?

Серый не поддается. Он слышит ложь, хотя испуг у Василька выглядит весьма натурально.

– Что ты такое? – повторяет он и поудобнее перехватывает инструмент. Руки начинают предательски подрагивать – железяка довольно-таки тяжелая. – Ты не человек!

– Я? – брови Василька ползут вверх, губы изгибаются в улыбке, и между ними вместо зубов мелькает нечто сплошное, зазубренное, словно пила. – Я человек, конечно. Серый, что с тобой?

Ложь снова бьет по ушам, и Серый упрямо мотает головой, бросает взгляд на дверь. Болгарка оттягивает руки, пальцы белеют от напряжения. До выхода далеко. Ударить по голове и проскочить? Но напасть первым слишком страшно, да и Василек спокойно сидит на месте, словно не собирается ничего делать…

– Человек в теле чудовища – совсем не то, что чудовище в теле человека. А если учесть, что страшнее чудовища, чем человек, не существует, то смысл этого выражения вообще… меняется, – со странным выражением лица говорит Василек и вновь открывает альбом. – Тебе все показалось.

– Ага, – Серый судорожно кивает на альбом. – Это что сейчас такое было?

Василек опускает голову и проводит пальцем по оборванному краю.

– А что сейчас было? Никакого моего портрета здесь не было, а я не терял над собой контроль. А ты ничего не видел. Ты краской надышался. Хочешь, открою окно?

Пока Серый колеблется, Василек с лукавой улыбкой откладывает альбом и встает. Ловкие пальцы тянутся к оконной раме, крутят ручку, и в мастерскую врывается свежий ветер. Василек вновь садится на место и насмешливо смотрит. От таких будничных действий становится легче.

Серый топчется, неуверенно переспрашивает:

– Так человек в теле чудовища или чудовище в теле человека?

– Я заснул на посту. Мне снилось, что я птица. Летаю, а ветер шевелит перья в крыльях… Я проснулся, пришел в это место, а сон все не отпускает… – задумчиво, невпопад говорит Василек с мечтательной улыбкой, словно вспоминает что-то приятное. – Думаю, уже без разницы, ведь я все еще Василий Тихомиров… Но тебе все показалось, Серый. Показалось ведь?

На этот раз Василек говорит правду. Серый чувствует это всем телом, словно передатчик, настроенный на нужную частоту.

– Показалось, – соглашается он. – Ничего не видел, ничего не слышал, никому ничего не скажу!

– Обещаешь?

– Обещаю!

Василек отходит в угол и кивает на дверь.

– Тогда можешь идти, я сам закончу с шахматами. Прости, не хотел тебя пугать.

Серый кладет железку на место, с трудом разжимает пальцы и вылетает из мастерской. И только уже потом, когда сердце замедляет свой бег, а ледяная глыба страха в животе тает, до него доходит, что именно означают слова Василька.

Тот заснул на посту и только потом пришел в деревню! А заснуть часовому во время дежурства – это смерть всей группы от хмари. Это же означает…

А Олеся? Да, Серый почти верит в то, что ее смерть ему всего лишь показалась. Девушка никуда не исчезала, ее можно было потрогать. Ее воскрешение, возможно, и не воскрешение. Это не так грандиозно, как…

Серый полдня ходит за Васильком, присматривается, следит за ним, идет на пасеку вместе с Михасем и аккуратно расспрашивает его о друге. Василек кажется ему тем же, конечно, с поправкой на Руслана и Ко. Ближе к вечеру, когда дела заканчиваются и наступает время полдника, Михась, Прапор и Василек устраиваются в столовой и делятся воспоминаниями с Верочкой. И на каждое «А помнишь?» у Василька находятся ответ и захватывающие подробности, и это окончательно убеждает Серого в том, что это действительно Василий Тихомиров. Его действительно вернули из хмари по желанию!

И от этого открытия так захватывает дух, что у Серого всё чешется от желания прокричать это громко, во всеуслышание. В какой-то момент он не выдерживает, хватает Тимура за руку и, утащив его к лестнице, шепчет:

– Ты, когда загадывал желание, думал о том, что Василек может быть уже съеден хмарью?

Глаза у Тимура удивленно выпучиваются. В радужках мелькает расплавленное золото.

– Нет, – после паузы говорит он. – Не думал. Михась к тому моменту меня так достал, что я просто хотел вернуть ему его дружка, чтоб тот, наконец, угомонился. Хорошо, что Василек оказался живой…

– В том-то и дело, Тимур! – шепчет Серый, оглянувшись. – Что не оказался! Он замирает при опасности, понимаешь? Как вкопанный! И он… – слова о перьях и когтях застревают в горле, но Серый, хлопнув ртом, словно выброшенная на берег рыба, все-таки находится: – Он говорил, что заснул на посту. Перед тем, как найти это место. Ты понимаешь, что это означает?!

– Не-е… – тянет Тимур с нервным смешком и мотает вихрастой головой. – Не может быть… Это невозможно… Быть не может! Ты что-то путаешь. Василек пришел с длиннющей косой, такие волосы за год не отрастают. Живой он был все это время. Заснул на посту… Это как-то неубедительно.

– Я видел и более убедительные вещи. Олесю, например.

Серый настойчиво смотрит с самым многозначительным видом, какой только может изобразить. Взгляд у Тимура на мгновение виляет в сторону.

– Она же была мертва, да? – тихо шепчет Серый. – От укуса пчелы.

– Я не… – начинает Тимур, но на полуслове замолкает и кусает губы, в его радужках вновь мелькает золото, а в кудрях – рыжина. – Она была жива! Она была жива, ясно тебе? Я просто загадал, чтобы она не помнила! – срываясь на нервные ноты, отвечает он и обнимает себя за плечи.

– Вот, ты сам признался, что хозяева могут воскресить человека. И Василек сам признался. Как я понял, он не хотел, просто потерял контроль. – Серый протягивает альбом, показывает остатки страницы. – Помнишь, что тут было нарисовано?

Тимур от его будничного тона слегка теряется, машинально пролистывает альбом, находит след от вырванной страницы, долго думает, наморщив лоб, и неуверенно говорит: