Душа меча - Джули Кагава

зарычал и боднул рогатым лбом голову, глодавшую мою правую руку. Рога вонзились ровно между глаз. Наши лбы встретились с громким треском, и челюсти, сомкнутые на моей руке, ослабили хватку. Я высвободил ее, а огненный шар врезался в ошеломленную голову, и ее тут же объяло пламя. Тварь заверещала – в этот раз от боли и ужаса. Она распалась на части, и полдюжины маленьких голов полетели во все стороны, но ни одна не смогла спастись от огня. Одна за другой опаленные вопящие головы осыпались на землю, превращались в горстки пепла и развеивались по ветру.

Рука, которой я держал меч, была свободна, но тварь, грызущая второе запястье, никак не желала отпускать добычу, пусть мы и спустились на землю. Я вскинул меч, несколько раз ударил ее под разными углами, и наконец зубы разжались. Раненая, кровоточащая голова попыталась выплюнуть мою плоть и улететь, но я всунул руку ей поглубже в рот, схватил ее изнутри за глотку и вонзил когти в липкий, мерзкий язык.

– На что вы вообще надеялись? – прорычал я, вонзая меч в огромный выпученный глаз и выдирая его из черепа. Меня оросил фонтан крови, и голова со стуком рухнула на землю. – Это же вы заварили всю эту кашу, – продолжал я, погружая меч во второй глаз и вырывая его сквозь рассеченный подбородок. Голова вскрикнула, внутри у нее что-то заклокотало. Она исступленно заколотилась, но так и не смогла сорваться с острия меча. – Пора бы знать, что вступить со мной в схватку – значит погибнуть в ней. Не будем откладывать.

Я вскинул Камигороши и ударил им ровно по центру залитого кровью лица, разрезав череп на две части. Издав предсмертный вопль, голова отлетела и разделилась на четыре поменьше; они рассыпались вокруг меня, изодранные и окровавленные. Упав на землю, они начали таять и впитываться в палую листву.

Я пнул одну из исчезающих голов и стиснул зубы от боли, пронзившей истерзанные мышцы. Кожа на обеих руках – от запястий до локтей – выглядела так, будто ее изгрызла целая стая обезумевших аманодзяку. Я тихо зарычал, проклиная это тело, столь плохо умевшее исцеляться. Будь я в своем привычном обличье, такие раны зажили бы в считаные секунды; даже оторванные конечности – и те заново отросли бы за пару часов. И все же это смертное тело было наполовину моим, а теперь, когда я наконец обрел свободу, моя душа заполнила его целиком и отдала ему половину своего могущества взамен тех ничтожных сил, которыми обыкновенно располагали убийцы демонов, пока я томился в мече. И пускай тело Тацуми было хрупким и маленьким, раны должны были превратиться в бледные шрамы еще до наступления вечера. Жизни они не угрожали, разве что действовали на нервы – отчасти поэтому я так тосковал по своему истинному обличью. Люди столь уязвимы и так медленно восстанавливаются, что даже удивительно, как они вообще доживают до взрослых лет.

Синяя ведьма, пошатываясь, поднялась на ноги, придерживая одной рукой белый бесформенный обрубок второй. Кровь сочилась у нее меж когтей, а кожа сильно побледнела. Однако, когда ее желтые глаза задержались на мне, ведьма ахнула и бросилась вперед.

– Господин Хакаимоно! Вы ранены! Глубоко?

– Нет, пустяки, – ответил я, а две другие ведьмы обступили меня, даже не удостоив сестру взглядом. Для них потеря конечности была не страшна – у демонов они отрастали. – Пара царапин. К вечеру все пройдет.

– Какое облегчение! – выдохнула красная ведьма. – Мы волновались, что раны изрядно подточат ваши силы – в таком-то теле…

– Да ладно? – насмешливо переспросил я.

Ведьма побледнела.

– Я вовсе не хотела… – начала она, но было уже слишком поздно. Я шагнул вперед, впечатал ладонь ей в лицо и вонзил когти прямо в череп. А потом сжимал пальцы до тех пор, пока кости под когтями не прогнулись, и лишь тогда остановился. Ведьма взвизгнула и замахала руками, а ее сестры опасливо уставились на меня.

– Ну что, совсем никчемное тело, а? – полюбопытствовал я. – Теперь, когда ты знаешь, что человечишке якобы не под силу смять твой череп, точно перезрелую сливу, да так, что мозги из ушей вытекут, тебе, поди, поспокойнее стало?

– Простите… господин Хакаимоно, – прохрипела ведьма. Из ее носа по подбородку побежала струйка крови. – Я вовсе… не хотела вас оскорбить. Просто испугалась, что…

– Что меня съедят? – перебил я с издевкой. – Или что я не пойму, с чем мы имеем дело? Я веками жил среди членов Клана Тени и слушал россказни о призраках и ужасах, таящихся в этом краю. В том числе истории о семье, убитой в этом лесу, о том, как разбойники ее обезглавили и оставили гнить в грязи. Неужто ты думаешь, что я не узнал бы самого бесславного призрака, живущего в этой чаще? – Я сжал когтистые пальцы, и ведьма, ахнув, упала передо мной на колени. – Я Хакаимоно, Первый О́ни Дзигоку, – прорычал я. – И меня боялись задолго до того, как в стране появилась легенда о Головах-Людоедах. Они погубили десятки людей, а я – тысячи. Запомни это, потому что в следующий раз я вряд ли сдержусь.

Я выпустил ведьму, и она вместе с сестрами опять пала ниц и ткнулась лбом в грязь.

– Простите, господин Хакаимоно, – взмолилась синяя ведьма. Кровь из обрубка ее руки продолжала заливать землю. – Мы так давно не встречали вас в Нингенкае, что уже и забыли, что вы величайший из демонов. Простите нам эту дерзость. Больше подобного не повторится.

– На первый раз прощаю, – ответил я и отвернулся, досадуя на самого себя. Не потому, что я напомнил им, кто я такой, и поставил их на место, – в мире демонов ты становился жертвой, стоило тебе дать слабину. Даже сестры-ведьмы, пускай они и звали меня «Хакаимоно-сама» и признавали мое превосходство, не преминули бы накинуться на меня, заметь они мою слабость. Если бы я услышал подобное в своем истинном обличье, дело бы не ограничилось угрозами – я разодрал бы обидчицу в клочья на глазах у ее сестриц.

Но я этого не сделал, вот в чем вся суть. Передо мной стояли три ведьмы, и следовало убить одну из них, чтобы доказать свою правоту. Следовало расплющить ей череп, чтобы мозги брызнули на землю, как я и обещал. Следовало позаботиться о том, чтобы оставшиеся сестрицы усвоили, что Хакаимоно нужно слушаться и бояться, а спорить с ним нельзя. А я сохранил ведьме жизнь.

Я проявил милосердие.

На смену досаде пришло отвращение, и я сжал кулак, едва удержавшись от того, чтобы