Миттельшпиль - Шеннон Макгвайр

капает одну-единственную каплю. Мужчина, собранный ею из мертвых тел, делает вдох, открывает глаза и с удивлением и страхом смотрит на нее.

– Кто ты? – спрашивает он.

– Асфодель, – отвечает она. – Я твой учитель.

– Кто я? – спрашивает он.

Она улыбается.

– Тебя зовут Джеймс, – говорит она. – Ты начало моего величайшего труда. Добро пожаловать. Мы многое должны успеть.

Он садится, не отрывая от нее взгляда.

– Но я не знаю, что это за труд.

– Не волнуйся.

Ее улыбка – первый кирпичик, заложенный в нечто, которое она однажды назовет невероятной дорогой. Сегодня, сейчас, прямо в этот момент, они начинают свое путешествие в Невозможный город.

– Я покажу тебе, – говорит она.

Свершилось. Поворачивать назад уже слишком поздно.

Эйвери смотрел на Циб, а Циб смотрела на Эйвери, и никто из них точно не знал, что делать с тем, что они увидели.

Эйвери увидел девочку своего возраста в юбке с заштопанными прорехами по всему подолу. Некоторые были заштопаны еще ничего. Другие, казалось, вот-вот разойдутся снова. Носки были из разных пар, на блузке виднелись заплатки, а волосы были так растрепаны, что, если бы она достала оттуда полный набор столового серебра, сэндвич с сыром и живую лягушку, он бы не удивился. Грязные ногти, исцарапанные колени – в общем, она была не из той породы людей, общение с которыми одобрила бы его мать.

Циб увидела мальчика своего возраста в чересчур белой рубашке и чересчур отглаженных брюках. В его отполированных туфлях отражалось ее лицо с широко распахнутыми глазами. Аккуратно застегнутые манжеты и безупречно чистый пиджак делали его похожим на маленького мастера похоронных услуг, который по ошибке забрел в район, где слишком много живых людей и совсем мало мертвых. Ногти у него были аккуратно подстрижены, и он выглядел так, будто никогда не катался на велосипеде, – в общем, он был не из той породы людей, общение с которыми одобрил бы ее отец.

– А ты что тут делаешь? – спросили они в один голос и уставились друг на друга, не спеша отвечать.

А. Дебора Бейкер «За лесоградной стеной»

Книга I

Второй этап

Математика проявляет сущее. Она – язык невидимых отношений между вещами.

Ада Лавлейс

Знание – это печаль[3].

Лорд Байрон

Сто лет спустя

Лента времени: 23:58 CST, 1 июля 1986 года

Если у человека есть миссия, сто лет могут пролететь в одно мгновение. Конечно, этому способствует доступ к философскому камню и плодам тысячелетнего развития алхимии, но по-настоящему всегда была важна только миссия. Джеймс Рид родился, зная свою цель, похоронил свою наставницу в неглубокой могиле, зная свою цель, и твердо намерен подняться к вершинам человеческого знания, крепко сжимая в кулаке плоды своих трудов. И пусть будет проклят тот, кто встанет на его пути.

Пусть все они будут прокляты.

Он ждет нужного момента в конце коридора – там по тщательно продуманному замыслу сохраняется полумрак. Асфодель научила его всему, чему могла научить, – он постигал и тонкое искусство алхимии, и грубое искусство махинаций, впитывая знания, будто материнское молоко. Все это просто спектакль, а эти люди – эти жалкие гордецы, мнящие себя королями своих корпоративных вельдов, – простаки, готовые отдать ему все без остатка.

(Алхимический конгресс не одобряет его дела с простыми смертными, считая их рискованными и самонадеянными. Но мнения Алхимического конгресса никто не спрашивал.

Члены Алхимического конгресса сами – воплощенное высокомерие, но они не знают и даже не подозревают, как скоро наступит для них час расплаты. О да. Скоро они поймут, что им не следовало стоять на пути Асфодель Бейкер и, что то же самое, на пути ее сына, наследника и величайшего творения.)

Это его собственное шоу чудес, коллекция уродцев, призванных служить назиданием и блестящей приманкой – но не для масс, а для нескольких избранных.

Коридор достаточно широк, чтобы в нем могли разминуться двое носилок; его освещают лампочки в стеклянных плафонах, такие тусклые, что нельзя разглядеть цвет пола. Стены тоже едва освещены; они могут быть и белыми, и кремовыми, и серыми – свет слишком рассеянный, чтобы можно было ясно различать цвета. Вдоль коридора выделяются пятна комнат. Там лампы гораздо ярче, они резко, как в операционной, высвечивают обитателей за полупрозрачными зеркальными стенами, переводя их из категории «дети» в категорию «экспонаты». Возраст детей варьирует от двух лет до двенадцати. На всех разноцветные пижамы с мультяшными медведями, или ракетами, или комически дружелюбными динозаврами; спят они под одеялами с теми же картинками; но все же под таким освещением в них едва можно признать людей.

Одна маленькая девочка забилась в угол комнаты. Она насторожена, будто зверек; сидит, обхватив руками колени, и так сосредоточенно смотрит на зеркало, будто каким-то образом видит людей, стоящих снаружи. Ее сосед спит лицом к стенке под одеялом, разрисованным мультяшными роботами. Согласно табличке у входа, их зовут Эрин и Даррен, им по пять лет, и все в них подчинено определенному замыслу.

Но сегодня фокус внимания лежит за пределами этих камер. Внимание сосредоточено на мужчинах; их трое – это изнеженные лысеющие создания в респектабельных деловых костюмах и практичной обуви. Они прекрасно смотрелись бы на заседании совета директоров или на собрании акционеров. Но здесь, в этом опасном месте, где все заранее определено, они явно не в своей тарелке – будто снежинки в жерле вулкана. Они тревожно жмутся друг к другу. Они вложились в это дело не меньше остальных; именно они расставили все точки над i и подписали чеки, благодаря которым все это стало возможным. Все здесь принадлежит им. Каждый дюйм этого пространства. И все же…

Джеймс Рид смотрит на них и улыбается. Так и должно быть: их тревога – часть балансировки сил. Пусть инвесторы всем владеют, но создал все это он: здесь он Всемогущий Господь, способный вызвать жизнь из небытия и повелевать силами вселенной. Им бы стоило помнить об этом – этим людишкам с примитивным мышлением и чистенькими руками. Еще как стоило бы.

По ту сторону стекла мальчик с глазами бетонно-серого цвета раскачивается взад-вперед, уставившись в никуда. Последние семь часов он что-то напевает. Крошечные микрофоны в его комнате – ни в коем случае не в камере, это не тюрьма, здесь взращивается будущее, и потому язык невероятно важен – записали каждую секунду бессвязной мелодии. Ничто никогда не пропадает зря. Ничто не ускользает от внимания.