Эпифания Длинного Солнца - Джин Родман Вулф

в черепушку вгоняют клин, порой клин больше походил на гвоздь, но в любом случае болела голова так, что временами боль заглушала все мысли до одной, и оставалось ему только заставлять себя сделать очередной шаг, переставить вперед гудящую ногу, точно самодвижущийся человечек, за ней переставить другую, и сделать еще шаг, один из великого множества, которому нет и не будет конца. Когда же боль унималась (случалось иногда и такое), он начинал сознавать, что его тошнит, тошнит, как в жизни еще не тошнило – того гляди, вот-вот вырвет.

Рядом с ним шагал Молот. Шлепая по сырому крылокаменному полу коридора, огромные обрезиненные ступни солдата создавали куда меньше шума, чем Чистиковы башмаки. Иглострел его Молот держал при себе, и когда боль в голове утихала, Чистик строил хитроумные планы, прикидывал, как бы вновь завладеть оружием, но все его иллюзорные замыслы куда больше походили на кошмарные сны. В этих снах он то сталкивал Молота в озеро с края обрыва и выхватывал у него иглострел на лету, то подставлял ему ножку, пока оба карабкались на островерхую крышу, то вламывался в дом Молота, обнаруживал его спящим и забирал иглострел из кладовой за железной дверью… а Молот, рухнувший вниз головой, кувыркался на лету, кубарем катился с крыши, а он, Чистик, выпускал по нему иглу за иглой, и клейкая черная жидкость, брызгавшая из каждой раны, пятнала белоснежные простыни, превращала озерную воду в черную кровь, и оба тонули, тонули в ней, уходя на дно.

Нет, иглострел же вовсе не у Молота – у Наковальни, за поясом, под черными ризами, однако у Молота есть пулевое ружье. Выстрел из такого ружья, способного прошить – и зачастую впрямь прошивающего пулей насквозь – хоть стену дома из глинобитного кирпича, хоть громадную бычью либо конскую тушу, а туловище человека разнести в клочья, запросто прикончит даже солдата…

Орев на плечах Чистика шумно захлопал крыльями и, помогая когтям багровым клювом, перебрался с одного на другое. За мыслями сквозь уши подглядывает… да только, как и сам Чистик, знать не знает, что они предвещают. Орев – всего-навсего птица, и уж его-то Наковальне не забрать, не отнять, как и полусаблю с ножом…

У Ельца тоже имелся при себе нож. За поясом, под рубашкой – старый такой нож, толстенный, с плоской заточкой, которым Елец чистил и потрошил пойманную с лодки рыбу, да так шустро, уверенно потрошил, хотя с виду нож совсем не подходил для подобной работы… Елец… никакой он не старик, а прислужник, холуй при этом старом ноже, вещь, носящая нож точно так же, как старая лодка Ельца несла их всех, даже когда в ней не было ничего приводящего лодку в движение, несла, словно детская игрушка из тех, что стреляют или летают, хотя внутри у них нет ничего, просто форма такая, хитрая, а внутри-то пусто, как в той же лодке Ельца, но, будь они хитровыгнутыми вроде той же лодки, или сплошными, типа картофелины, внутри у них ничего. Ничего… Ладно. О Ельце позаботится Шахин.

Шахин, брат Чистика, отнял у него пращу, увидев, что Чистик мечет камнями в кошек, а отдавать ее нипочем не желал. Вообще, насчет Шахина всю жизнь все было не по справедливости: и родился он первым, хотя имя его начиналось с «Ш», а имя Чистика – с «Ч», и умер тоже первым. Жульничал до конца и даже после, обманывал на каждом шагу и Чистика, и даже себя самого. Обманом жил, обманом и помер. Жил себе, в ус не дул, пока его ненавидишь, а стоило полюбить его хоть самую малость, тут же отдал концы. Пока Шахин держался рядом, никто, кроме него, пальцем Чистика тронуть не мог: привилегией этой Шахин не делился ни с кем, а сейчас вернулся и снова нес Чистика, хотя Чистик давно позабыл, что Шахин когда-то таскал его на руках. Шахин… всего на три года старше. Если зимой, на четыре. Может, он-то, Шахин, и был их матерью, которую вроде как помнил, а Чистик – нет, не мог вспомнить ее, хоть ты тресни? Сроду не мог… а эта огромная черная птица покачивается на темени Шахина, будто птичка на дамской шляпке, с глазками из гагатовых бусин, подрагивает, подскакивает при каждом движении его головы, набитая ватой, прикидывающаяся живой, водя за нос смерть…

Шахины – они тоже птицы, только умеют летать, умеют, и это правда, слово-лилия: ведь мать Шахина, а стало быть, и мать Чистика, звали Лилией, то есть, если уж начистоту, Правдой – Правдой, улетевшей от них с Иераксом, а их оставившей, отчего Чистик никогда в жизни не молился Иераксу, Смерти, Божеству Смерти, а если молился, так только изредка и не от сердца, хотя Елец говорит, будто он-де принадлежит Иераксу, тем более что Иеракс унес от него и Шахина, брата, заменившего ему отца, обманом выманившего у него пращу и еще кучу всякого – всего даже не упомнишь.

– Эй, здоровила, ты как там? – окликнул его Елец.

– Я-то? Прекрасно, – ответил Чистик. – Прекрасно… только бы не сблевать.

– Пройдешь еще малость али вовсе невмоготу?

– Ничего, я его понесу, – объявил Шахин… нет, не Шахин: металлический, резкий баритон над головой принадлежал солдату по имени Молот. – Патера позволил.

– Не хотелось бы, чтоб меня прямо на твой мундир вывернуло, – заметил Чистик.

Молот захохотал. Массивное металлическое тело солдата при этом почти не дрогнуло, однако пулевое ружье на ремне, за плечом, слегка задребезжало о его широкую спину.

– А Дойки где?

– Там. Там, впереди. С патерой.

Чистик приподнял голову, сощурился, но разглядеть сумел только вспышку, нить алого пламени, рассекшую неяркий зеленоватый свет вдалеке, да вспышку взрыва ракеты.

Белоснежный бык осел наземь, обильно кропя вызолоченные копыта алой артериальной кровью из раны в могучей шее.

«Сейчас, – решил Шелк, проводив взглядом гирлянды тепличных орхидей, соскользнувшие с обвитых лентами сусального золота бычьих рогов, и преклонил колени рядом с массивной головой жертвы. – Сейчас или никогда».

Тут она и явилась, словно бы отозвавшись на его мысль. Едва острие ножа начало очерчивать первый надрез вокруг правого глаза быка, перед глазами самого Шелка, в Окне, замерцала Священная Радуга, хоровод ярких, переливчатых, словно рыбьи чешуйки, цветных пятнышек – искрасна-желтых, лазурных, свинцово-сизых, розовых, алых, черных, как грозовая туча. Кружению красок вторили слова, слова, поначалу неразборчивые, а голос, раздавшийся из Окна, вполне мог бы принадлежать древней старухе, будь он хоть чуточку менее звучен, чуточку менее звонок, чуточку менее юн.

– Слушай меня. Слушай меня, ты, тот, что чист.

Шелк полагал, что если кто из богов и почтит их явлением, то это будет Киприда, однако заполнившее Окно от края до края лицо богини оказалось совсем незнакомым. Пылающие огнем глаза у самой