Суровая расплата. Книга 1: Тень среди лета. Предательство среди зимы - Дэниел Абрахам

вспомнил горячий от солнца виноград и выпил все до капли.

Снаружи выглянуло солнце, после серо-желтых туч небо казалось особенно синим, а омытая дождем листва на деревьях – слишком зеленой.

Ота прошел в конец короткого коридора, открыл деревянную дверь, висящую на ветхих петлях, и вступил в их с Киян комнату.

Киян спала на узкой кровати под сетчатым пологом, который защищал от мошкары. Ота бесшумно откинул полог и лег рядом с ней. Веки задрожали, она слабо улыбнулась и сонным голосом произнесла:

– Слышала, как ты с кем-то разговаривал.

– Синдзя-тя приходил.

– Что-то случилось?

– Нет, ничего. – Ота с нежностью поцеловал Киян в висок. – Просто поговорили о море.

Семай вернулся в свой дом, плотно закрыл дверь и принялся расхаживать из угла в угол. Буря в его душе была покруче грозы за стенами дома.

Размягченный Камень сидел возле остывшей жаровни. Он с едва заметным интересом посмотрел на Семая:

– Деревья еще стоят?

– Да.

– Небо?

– И небо никуда не делось.

– А девушки все еще нет.

Семай тяжело опустился на кушетку, он просто не знал, куда себя девать.

Андат вздохнул и продолжил рассматривать серый пепел и почерневший от времени и копоти металл.

Семай почуял запах дыма. Скорее всего, это был дым кузниц, но разум поэта связал его с погребальным костром, на котором сожгли отца и брата Идаан.

Семай встал, подошел к двери, вернулся, снова сел на кушетку.

– Ты можешь еще ее поискать, – сказал андат.

– А для чего? Чем объяснить эти поиски? Неделя траура на исходе. Думаешь, если бы Идаан хотела со мной встретиться, не прислала бы весточку? Я не понимаю…

– Она женщина. Ты мужчина.

– И что с того?

Андат не ответил. Он словно превратился в каменную статую. Семай попытался проверить, сильна ли по-прежнему установленная между ними связь, но Размягченный Камень никак не реагировал. Ни разу за годы, проведенные вместе, андат не был таким пассивным. Тишина в голове радовала поэта, но он не мог понять ее значение. У него уйма дел, многое надо обдумать, и лишний груз в сознании ни к чему.

– Не следовало мне злиться на Маати-кво, – сказал Семай. – Не стоило так ему перечить.

– Да?

– Да. Надо было пойти к Господину вестей и обо всем рассказать. А я вместо этого пообещал дать Маати-кво пять дней. Прошло уже три, а я не могу ничего предпринять.

– Что мешает нарушить обещание? – возразил андат. – В сущности, обещание – это то, что можно нарушить. Если нельзя, значит это нечто другое.

– Ты исключительно бесполезен, – сказал Семай.

Андат кивнул, как будто что-то вспомнив, и снова замер.

Молодой поэт подошел к окну и растворил ставни. Деревья были по-летнему зелены, а листва так сочна, что Семай даже смог представить, как подкрадывается осень. Зимой сквозь голые кроны он мог увидеть вздымающиеся к небу башни, а сейчас просто знал, что они есть. Семай посмотрел на уходящую к дворцам тропу, подошел к двери, открыл, снова посмотрел на тропу в надежде кого-нибудь увидеть, в надежде встретиться с Идаан взглядом.

– Я не знаю, что делать с Адрой Ваунеги. Не знаю, поддерживать его или нет.

– Не многовато ли проблем ты взваливаешь на меня, исключительно бесполезного?

– Ты ненастоящий, – сказал Семай. – Я будто сам с собой говорю.

Андат взвесил сказанное поэтом и принял позу признания его правоты.

Семай уже в который раз посмотрел на тропу и затворил дверь.

– Я так скоро с ума сойду. Мне необходимо что-нибудь сделать.

Андат не ответил. Поэт затянул ремешки на сапогах, накинул мантию и сказал:

– Жди здесь.

– Хорошо.

Уже на пороге Семай обернулся и спросил:

– Тебя правда ничто не беспокоит?

– Мое существование, – отозвался Размягченный Камень.

Дворцы еще были задрапированы траурными полотнищами, а на улицах слышались только мерный бой похоронных барабанов и скорбные плачи.

По пути Семай то и дело отвечал на приветственные позы утхайемцев. Погребальную церемонию все эти люди провели в светлых траурных одеждах, но теперь, когда неделя подходила к концу, их наряды стали разнообразнее. К белому цвету прибавились желтый и голубой, кто-то и вовсе опоясал красный плащ широким белым кушаком. Никто не отказывался от траура, но очень немногие были с головы до ног облачены в белое.

Семай невольно вспомнил снежную лилию, представил, как она зеленеет, вообразил, как белые бутоны вот-вот распустятся навстречу новой жизни.

Печаль покидала Мати, все жили в предвкушении новых возможностей.

Семай вдруг понял, что не знает, как к этому относиться. Радоваться за тех, кто смотрит в будущее? Или презирать забывших о скорби? Или и то и другое?

Идаан, конечно же, не оказалось в ее покоях. Слуги заверили поэта, что госпожа недавно ушла – она в городе, никуда не пропала. Семай их поблагодарил и направился во дворец Ваунеги. По пути старался не думать о том, что будет говорить и делать, – чему быть, того не миновать.

Слуга сопроводил его в один из внутренних дворов и попросил подождать. Яблоня не была защищена сеткой, но плоды еще не созрели, и птицы их не клевали. Семай сел на низкую каменную скамью и стал наблюдать за порхающими с ветки на ветку воробьями.

Он был в смятении. С одной стороны, необходимо увидеться с Идаан и если не обнять, то хотя бы поговорить. С другой – он не может испытывать симпатию к Адре Ваунеги по той единственной причине, что его любит она. И еще эта страшная тайна – Ота Мати жив…

– Семай-тя?

Адра был весь в белом, траурном. Впалые глаза с красными прожилками, движения вялые – облик человека, которого по ночам мучают призраки.

Наверное, толком и не спал всю эту неделю. А сколько ночей провел, утешая скорбящую Идаан?

В сознании поэта мелькнула картинка: Адра сжимает в объятиях Идаан.

Семай смог взять себя в руки и принять позу приветствия.

– Рад, что вы пришли, – сказал Адра. – Обдумали мои слова?

– Да, Адра-тя, обдумал. Но я тревожусь за Идаан-тя. Мне сказали, что она в своих апартаментах, но я нигде не смог ее найти. А теперь, когда неделя траура подходит к концу…

– Так вы ее искали?

– Хотел выразить соболезнования. И потом, после нашего с вами разговора я подумал, что важно и с ней это обсудить. Если она после всего случившегося не пожелает жить во дворцах, то получится, что я с моей поддержкой пойду против ее воли.

Адра, прищурившись, взирал на поэта.

Семаю стало жарко, он откашлялся, уставился себе под ноги, потом собрался с духом и посмотрел Адре в глаза, ожидая